Тайну прошепчет лавина

Он проснулся от привычного кошмара – его звала Нина. Во сне она была такой, какой он ее видел в последний раз – очень худенькой, бледной, с повязкой на обритой наголо голове, она лежала на тощей больничной подушке, сливаясь лицом с сероватой наволочкой, окутанная проводами и катетерами, смотрела своими огромными глазищами, словно не в силах отвести взгляда от его лица, и тихонько, на одной ноте повторяла его имя. Монотонно, как будто была не человеком, а сломавшейся заводной игрушкой.

В этой монотонности крылось что-то невообразимо страшное, ужаснее изначального диагноза, нечеловеческих усилий, с которыми удалось выбить квоту на операцию в Москве, продажи всего и вся, чтобы хватило денег на послеоперационный уход и лекарства, и на его жизнь в Москве тоже. Разумеется, он бросил все и поехал вместе с Ниной, потому что не мог себе представить, что посмеет оставить ее наедине со всем этим ужасом.

Он снял квартиру рядом с клиникой и каждый день в восемь утра уже был рядом, в ее палате. Держал за руку, успокаивал, утешал, подбадривал, держал тазик, когда ее рвало от химиотерапии, покупал лимоны и газированную воду, кормил с ложечки сваренным ночью куриным бульоном.

Соседки по палате заверили, что бульон должен быть обязательно из петуха, потому что его целебные свойства превышали сомнительные достоинства бульона из курицы или, упаси господи, бройлерных окорочков. Он мотался на рынок, расположенный в трех трамвайных остановках, покупал этого самого петуха, а еще разных трав и кореньев, чтобы бульон был ароматный и Нина поела хоть немного, потому что есть она тогда совсем не могла.

В те дни они еще надеялись на чудо, потому что им твердили, что операция возможна и решит все проблемы. Вот только для того, чтобы ее сделать, нужно было дождаться улучшения каких-то там показателей, а они зависели от химиотерапии и иммунитета, а еще от веса, и потому бульон из петуха был действительно очень важен. И он варил его, добиваясь исключительной прозрачности.

Нина тоже становилась все прозрачнее, под ее голубоватой кожей, казалось, были видны все сосудики и даже клетки. Она таяла, и ночами, сварив бульон, он лежал без сна и молился, чтобы она дожила до спасительной операции. И Нина его не подвела – дожила. Несмотря на постоянную тошноту, а еще страх, который был нераздельной частью ее диагноза, несмотря на мучившую ее непрерывно головную боль, которая почти не снималась никакими таблетками, она тогда была оживленной и веселой, часто смеялась и любила мечтать о том, как поправится и они обязательно поедут на море.

Знающие люди говорили ему, что нужно настоять, чтобы операцию делал главный врач – персонал за глаза звал его Мефистофелем. Но почему-то ему было страшновато доверять мозг Нины немолодому уже человеку. Гораздо надежнее казался молодой заведующий отделением, приходившийся Мефистофелю зятем. Это была звезда, восходящая над горизонтом и обещающая затмить своего учителя. Нина его обожала до почитания и заставила мужа прямо попроситься на операцию именно к нему.

С тех пор прошло шесть лет, и не было ни дня, чтобы он не пожалел о том, что послушался и пошел на этот разговор. Разговор, результатом которого стала трагедия. Словосочетание «врачебная ошибка» было простым набором слов, который никак не вязался с Ниной и ее лицом на подушке. Эти слова повторяли на все лады, а вот слабый аромат коньяка, который он унюхал перед тем, как за Ниной закрылась дверь операционной, стыдливо замалчивался, словно его и не было вовсе.

Это не был запах вчерашнего перегара, банальный, грубый, перебродивший. Нет, от врача, который деловито кивнул ему перед тем, как вскрыть Нине череп, пахло смесью карамели, чернослива, ванили, абрикоса и апельсина. Сам он любил коньяк в прошлой жизни, которая закончилась с поставленным Нине диагнозом, он вечерами частенько плескал в широкий бокал на два пальца ароматной жидкости, чтобы потом неспешно катать ее на языке, чувствуя, как сбегает по горлу горячая дорожка. И на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя снова в кресле перед камином, где трещит огонь, держащим у носа бокал с коньяком. И лимон на блюдечке представил тоже, а еще маленький кусочек горького шоколада, который он, впрочем, никогда не ел. Шоколад доставался Нине.

Морок развеялся быстро. Никакого камина не было, и безмятежного счастья семейных вечеров, в которых все еще здоровы, не существовало тоже, и аромат карамели с ванилью растаял в воздухе, безжалостно вытесненный больничными запахами лекарств, хлорки и горя. И стоя перед закрывшейся перед носом дверью, которая отрезала от него Нину, а вместе с ним и всю их прошлую жизнь, он вдруг осознал, что завотделением пил коньяк не вчера, а сегодня, только что, перед самой операцией, и что делать ее он пошел пьяный.