Тайны Баден-Бадена

— Ну вот и пришли, — объявил он. — Я тут вспомнил кое-что, мне надо отойти на минутку, и если вас не затруднит подождать меня в читальне…

Михаил остановился. Они стояли возле апельсинового дерева, солнце светило ярко, и в его безжалостном свете выражение лица Назарьева вдруг показалось писателю до неприличия фальшивым.

— Полно вам, Петр Николаевич, — промолвил Авилов, не скрывая своей досады. — Я ведь знаю, что вы вовсе не в читальню ходите. Вы играете, и уже давно.

Петр Николаевич сконфузился, но тут же поторопился принять независимый вид.

— На свои, милостивый государь! — объявил он запальчиво. — Между прочим, на свои!

— И много уже выиграли?

— Вчера, например, три фридрихсдора, — с гордостью сообщил Петр Николаевич. — И еще кучу мелочи, но ее я не считал.

Три фридрихсдора — значит, тридцать гульденов. Петр Николаевич приблизился к Авилову и цепко взял его за пуговицу.

— Вы не подумайте, что я все время играю, — горячо зашептал он. — Нет, я наблюдаю, смотрю и ставлю только тогда, когда в себе уверен. Все продуть — ума не надо, на это всякий способен. Не продуть, а приумножить — вот в чем штука. Вы меня понимаете?

— Вполне, — ответил Михаил, отнимая пуговицу и вынудив собеседника разжать пальцы. — Но ваша дочь давно догадалась, что вы не газеты читаете, а ходите играть, что она станет думать о вас?

— Она мне не дочь, — отмахнулся Петр Николаевич. Михаил вытаращил глаза. — Послушайте, давайте зайдем в казино, и я все объясню. Вам это наверняка пригодится, потому что я вижу, что Анастасия вам нравится. Но вы должны пообещать мне — даже поклясться, что не станете меня выдавать. Хорошо?

На таких условиях Михаил, пожалуй, был готов пообещать что угодно, и он пробормотал, что у него и в мыслях нет выдавать Петра Николаевича кому бы то ни было. Они вошли в главный зал казино, в котором в этот час было не так много народа, и от Михаила не укрылось, что его спутник задержался в дверях, рассматривая посетителей.

— Нет, Осоргина тут нет, — сказал Петр Николаевич шепотом, оборачиваясь к Авилову. — А то ведь я с ним уже не раз тут встречался. Сначала дрожал, что он может меня выдать, но он, похоже, не такой человек.

— Да как же он может вас выдать? Разве он бывает у вас?

— Чуть ли не каждый день, — сообщил Петр Николаевич, вынимая платок и вытирая лоб. — То есть, конечно, не у нас, а у Натальи Денисовны, но ведь моя жена почти все время тоже у Натальи Денисовны…

— Но генерал Меркулов… как же он позволяет, чтобы…

У Михаила уже голова шла кругом.

— А вот так и позволяет, — ответил Петр Николаевич, и писатель с удивлением отметил в голосе своего собеседника даже некоторое злорадство. — Что сейчас крупье сказал — выиграло «двадцать два» или «тридцать два»? Я не расслышал.

— «Тридцать два».

Петр Николаевич достал маленькую книжечку, карандашик и на чистой странице прилежно вывел: «32».

— Вы обещали, — начал Михаил, понизив голос, — рассказать мне про… Про Анастасию Петровну.

— Ах да, верно, — рассеянно промолвил Петр Николаевич и изложил суть дела, причем не потратил ни единого лишнего слова, уложившись всего-навсего в пять фраз.

— Значит, до встречи в Бадене Натали… Наталья Денисовна никогда не видела свою дочь? — спросил писатель.

— Ну, при рождении она все же видела Анастасию, я полагаю, — пропыхтел Петр Николаевич. — Моя супруга писала Наталье Денисовне несколько лет и предлагала разные варианты встречи: у нас в имении, в имении Меркулова, где-нибудь еще. Но Наталья Денисовна долго отказывалась под разными предлогами, а потом вдруг согласилась и назначила нам встречу в Бадене. А я, вообразите себе, поначалу и ехать не хотел… Я же домосед, то есть всегда думал про себя, что домосед. И железные дороги меня пугают: а ну как катастрофа какая, а что, если паровоз взорвется? И денег на путешествие нужно много, а сами знаете, как проклятая эманципация[36] по нам ударила. Но Глафира Васильевна сказала: едем, я и покорился. Она считала, что мать должна увидеться с дочерью, а теперь, по-моему, сама не рада…

— Почему, Петр Николаевич?

— Почему? Гм… выпал «один»… кто бы мог подумать… — Петр Николаевич сделал запись в своей книжечке. — Видите ли, Михаил Петрович, у нас с Настенькой никогда не было хлопот. Чудесная девочка, добрая, ласковая, смешливая… говорунья… Глафира Васильевна души в ней не чаяла. То есть я тоже, конечно, — поторопился он объяснить, — но супруга моя — особенно. А как приехали в Баден, Настеньку словно подменили. И смеяться она перестала, и говорит, словно через силу, и дерзит… Наталье Денисовне дерзит, не нам, но нам-то тоже неприятно. Да и госпожа Меркулова, не в упрек ей будь сказано, тоже тактом не отличается. Ну нехорошо же в присутствии девушки, да еще собственной дочери, обсуждать, как дурно она одета. И платье не того цвета, и фасон не тот… Я пропустил, какой сейчас номер объявили?

— Тринадцатый.

— Тэк-с… чертова дюжина… Так и запишем. Может быть, вы хотите поставить, Михаил Петрович? Вы не стесняйтесь меня, ставьте…

— Я не играю, — сделав над собой усилие, ответил писатель.