Тайны Баден-Бадена

— Наверное, он принес мне деньги, которые должен, — сказал Тургенев. — Вас не затруднит подождать меня немного, господа? Я сейчас вернусь.

Тихменёв ответил, что они, разумеется, ничего не имеют против, и хозяин удалился.

— Только я не понимаю, какие такие деньги ему принес Федор Михайлович, — сказал Тихменёв, хмурясь.

— Иван Сергеевич же сказал, что Достоевский ему должен, — напомнил Михаил.

— Да, но я не о том. Я вчера видел Федора Михайловича, он все спустил и еще свое обручальное кольцо заложил. Правда, когда я встретил его вечером, он уже отыгрался и вроде бы даже выкупил кольцо, но все равно сомневаюсь, что он пришел сегодня возвращать долг.

— Как можно закладывать обручальное кольцо? — вырвалось у Михаила. — Нет, я понимаю, если человеку нечего есть. Но ради рулетки…

Тихменев засмеялся.

— Эх, батенька, сразу же видно, что вы никогда не играли и понятия не имеете, каково это. К тому же у Федора Михайловича есть мечта — выиграть много денег и всех разом обеспечить. Он принял на себя долги покойного брата за журнал, содержит его семью да еще никчемнейшего малого, своего пасынка. Сравните его существование с… ну хотя бы с почтенным Жемчужниковым. Прокормиться литературным трудом в наше время — задача почти невозможная, если, конечно, ты не камергер, не помещик и не статский советник. Надобен другой источник доходов, а откуда его взять? Имения нет, чин — отставной подпоручик. Вот и получается, что рулетка кажется единственным выходом.

— Вы знаете, где он сейчас живет? — спросил Михаил. — Я хотел бы нанести ему визит.

— Он говорил мне адрес, да я забыл, — признался Тихменёв. — Да зачем адрес, собственно? Федор Михайлович каждый день бывает на рулетке, подойдите к нему и представьтесь. Но заранее предупреждаю: он во время игры так взвинчен, что ни о чем, кроме нее, говорить не может, да и после — тоже.

Прошло несколько минут, Тургенев не возвращался. Тихменёв заерзал на своем месте. Михаил видел, что редактор задет, и ему самому вроде бы тоже полагается быть задетым, но внезапно он понял, что на самом деле ему все равно. Встав с места, он обошел гостиную и остановился возле окна. В саду щебетали птицы, застекленная сверху донизу дверь — так называемое французское окно — была приоткрыта.

— Не забыл бы он о том, что мы ждем его здесь, — пробурчал Тихменёв, уже не скрывая своего раздражения. — С него станется…

Михаил открыл французское окно настежь и вышел в сад. Неожиданно ему сделалось легко и спокойно, словно все свои заботы он оставил позади. «На вилле, где живет Анастасия, почти такой же сад… Только беседки я здесь не вижу. Наверное, мне все же не стоит набиваться в знакомые знаменитым писателям. Книги их бывают замечательны, но сами они или капризны, или тяжелы в общении, или чудаковаты… И потом, разве я могу представлять для них интерес? Писатель без имени, каких десятки, если не сотни. Сам же Тихменёв не так давно говорил, что распространение грамотности привело к тому, что сейчас пишут чуть ли не все и чаще всего — редкостную чушь…»

— Михаил Петрович! — позвал его Тихменёв из комнаты.

Но писатель вспоминал нежные пальцы Анастасии, скользившие вчера по клавишам, и у него не было никакого желания возвращаться к редактору. Он сделал несколько шагов в глубь сада и оказался возле открытого окна, за которым вели разговор двое. Михаил узнал фальцет хозяина и сообразил, что в комнате беседуют Тургенев и Достоевский.

— И «Голос», и «Отечественные записки», — донеслись до Михаила слова Ивана Сергеевича.

— Да? Ну, ну… А я и не подозревал, что они вас так…

— Пробрали не на живот, а на смерть! — Тургенев засмеялся, но в искренность его смеха Михаил ни на мгновение не поверил. — Может быть, я заблуждаюсь, но, кажется, никого еще так дружно не ругали, как меня за «Дым»…

— Ругали? Ей-богу, Иван Сергеевич, вы как будто делаете вид, что не понимаете, в чем дело… Этот ваш Потугин — ну что он говорит? Что, мол, если б Россия провалилась в тартарары, всем было бы легче и никакого не было бы убытка в человечестве. Да за такие слова — вы только не обижайтесь на меня — ваш «Дым» стоило бы сжечь!

— Как — сжечь?

— А обыкновенно, как сжигают: руками палача. Вы только не сердитесь, я вам правду говорю…

Михаил повернулся, отошел от окна и вернулся в гостиную, где в одиночестве томился Тихменёв.

— Кажется, нам придется подождать: хозяин обсуждает с гостем свой «Дым», — сказал писатель.

— О-о! — вырвалось у Тихменёва. — Представляю, что Федор Михайлович ему наговорит…

«Нет, не представляешь», — подумал Михаил. Он попытался вообразить себе, что должен чувствовать писатель, которому собрат по ремеслу заявляет, что его роман следует сжечь, и ему даже стало жаль Тургенева.

«А впрочем, что его жалеть — богат, знаменит, живет на широкую ногу, держит себя барином… Ну, пощиплет Фёдор Михайлович его самолюбие, потреплет словесно, и что с того? Ничего же, по большому счету, не изменится…»

Время шло. Часы отбили четверть первого. Тихменёв сделался красен, как помидор.