Тайны двора государева

Бояре, терпеливо ожидавшие окончания шахматной игры, подошли к государю, мудрые бесполезные советы подавать начали. Не слушая их, Иоанн Васильевич направился к престолу, преодолел три высокие ступени, плюхнулся на трон.

Со свитой появился шведский посол – лысый, с напыщенным лошадиным лицом, в зеленом немыслимом камзоле с золотыми пуговицами.

Толмач начал что-то трещать в уши – государь его не слышал. В сознании было лишь одно: неужто сокольничий был в спальне Василисы? Очень похоже, что именно он затушил свечи в ее шандале.

Иоанн Васильевич окинул взором лавку, на которой сидели бояре. Среди них сокольничего не было.

И он вдруг решился: быстро поднялся с трона, ноги сами понесли его на половину царицы. Скуратов и несколько стражников бросились вслед.

Толмач замолк. Шведский посол возмущенно приоткрыл корытообразный рот:

– Что такое? Что за конфуз?

Государь резко распахнул дверь в спальню Василисы. Та стояла возле ложа, взбивая подушки. Увидав мужа, заволновалась, поспешила навстречу:

– Ты чего? А переговоры? – Лицо залилось мертвенной бледностью, застыла деланая улыбка.

Грозный повернулся к дверям, рыкнул:

– Терем, Малюта, обыщи!

Скуратов тут же влетел со своими подручными. Словно тараканы, они разбежались по опочивальне, повсюду заглядывая, обнюхивая каждую щель.

Василиса, закрыв лицо руками, упала на постель.

– Тута! – радостно выкрикнул Скуратов, отдергивая штофный полог кровати.

Там стоял, скрестив руки на груди, Иван Колычев. Государь хотел что-то сказать, но лишь несчастной гримасой сморщилось старческое лицо, горестно затряслись тонкие губы.

Молодой красавец смело шагнул к нему:

– Государь, не устал ли от крови? Тебя все боятся, но и все проклинают, как аспида гнусного. Уже на сем свете ты обрел себе муки адовы…

Иоанн Васильевич воздел посох, с силой ударил им в лицо сокольничего:

– Кал собакин! Грязь худая!

Сокольничий, заливая ковер кровью, рухнул замертво.

Эпилог

«Пусть Василиса мучается подоле!» – решил государь. Он стукнул об пол посохом:

– Связать изменницу, завернуть в волчьи шкуры и положить в гроб. – Повернулся к Малюте: – Во гробе с боков незаметные два отверстия проделай, для тока воздуха! Пусть и в могиле дышит, мучается, о своем блудном грехе печалуется!

На окраине Александровской слободы вырыли широкую яму, куда после отпевания опустили оба гроба: первым – Колычева, сверху – Василису. Сделано это было тайно, под покровом ночи. Землю заровняли, а к утру и метель началась – все подчистила.

До утра и пир шумел в царевом дворце. Впрочем, пир скорее напоминал тризну, ибо Иоанн Васильевич сидел мрачнее тучи, ничего не ел, ни с кем из соратников не разговаривал, лишь пил и пил хмельное.

Когда за окном забрезжило, призвал Малюту Скуратова:

– Единый Господь без греха! Отрой гроб с Василисой, приведи ко мне царицу. Коли не задохнулась, в монастырь ее отправлю. Пусть свои грехи замаливает, о блудном грехе печалуется.

…Малюта вернулся сконфуженным. Лицо его было залито мертвенной бледностью, глаза дико вытаращены. Заплетающимся языком он сказал такое, что самые пьяные сразу же протрезвели, а Иоанн Васильевич Грозный со страху стал мелко креститься и на время даже лишился дара речи.

Что смутило этих бесчувственных головорезов? Об этом наш следующий рассказ.

Бегство

В ту страшную ночь, когда по велению Иоанна Васильевича Грозного, тайком от всех, на окраине Александровской слободы были закопаны два таинственных гроба, в мире бушевала непогода. Черное небо, с которого сыпался сухой колючий снег, нависло над самой землей. Стремительно мела поземка. В избах давно спали простолюдины. Лишь в государевом дворце светились окна. Там правили тризну по рабе Божьей Василисе. Но вот возле секретной могилы мелькнул, словно призрак, чей-то силуэт. Неясная фигура пошарила возле ветлы, нащупала прут – заметину, – и началась работа. Полетели комки смерзшейся земли. Наконец лопата глухо стукнула о крышку гроба…

Свет во тьме

Священник отец Никита был сыном сотника. Уже в шестнадцать лет, когда отец погиб в Ливонской войне, Никита поступил на царскую службу. Стал он опричником. Весело носился подросток на лихом жеребце, а к луке седла были привязаны символы опричнины – собачья голова и метла. Символ сей означал, что подобно псу следует вынюхивать всякую измену и беспощадно выметать ее.