Тайны двора государева

Селяне стояли притихшие, словно в чем виновные. Многие крестились, женщины навзрыд плакали.

Приехавший верхом на лошаденке старенький священник отец Макарий распорядился:

— Что ж лежать невинно убиенной в непотребном виде? Бог разберет всякую правду и неправду, а пока подымите новопреставленную девицу Арину.

Раскидав ветви, мужики бережно подняли Арину на высокий край оврага и положили на рубаху, которую кузнец Пармен сдернул с себя.

Отец Макарий начал заупокойную литию:

— Со духи праведных скончавшихся…

Грустный напев никак не вязался с веселым солнечным деньком, с хлопотливым жужжанием пчелок, заливистыми трелями жаворонков, пряным запахом скошенных трав, со знойно-эмалевыми просветами неба среди густых ветвей деревьев, росших вдоль оврага. Господи, как невообразимо прекрасен Твой мир!

Из деревни пригнали телегу, положили на сено Арину и накрыли холстиной. Пармен показал на деревья и кусты со свежими обломанными ветками:

— Вот, бес окаянный, кровопивец ненасытный, зелень ломал да на жертву кидал. Думал, не заметят убиенную. Ан нет, правда всегда проявится.

И, скорбно повесив голову, двинулся за телегой.

Нарышкин грузно влез в седло, направился к селу. Мучимый тяжкими раздумьями, время от времени он столь шумно вздыхал, что молодая лошаденка опасливо косилась на него налитым кровью глазом. Наконец принял решение, еще раз вздохнул — облегченно теперь, и, сдернув с головы старенькую жаркую шапку, крытую выцветшим алым бархатом, широко осенил себя крестным знамением. Крупные черты лица его с узким сжатым ртом сразу разгладились.

Горькая разлука

Ранним утром другого дня Нарышкин отправился в церковь и долго молился, так что отец Макарий про себя решил: «Что-то боярин мой задумал, усердия в нем много ныне!»

Во время утренней трапезы объявил решение:

— Скорбию и печалию сердце мое уязвленно стало. Пять вас детей у меня, и все дочери — одна другой меньше. Не человек, а собака бешеная лютует в наших пределах, и кого поразит — нам неизвестно. Гонялись по всем дорогам-тропинкам — не выловили злодея. И решил я: Натальюшка-свет, ты единственная у нас в возраст невестин вызрела, за тебя мне кручинней всего. Ныне же сбирайся, повезу тебя в Москву.

Дико дочери завыли, супруга тяжелым мешком повалилась Нарышкину в ноги, запричитала:

— Куда ж ты ее, на срам какой девицу из дома выпроваживаешь?

Топнул гневно ногой Нарышкин, у самого на сердце кошки скребли, Наталья — дитя любимое.

— Цыц, молчать! Ухи надеру, так узнаете, как перечить. Не на срам — Артамону Сергеевичу Матвееву представлю ее. Человек мне он не посторонний, а свояк, Натальюшке — отец крестный.

Уцепилась супруга за сапоги Нарышкина, воет, тоску усугубляет:

— Не отдам на бесчестье!..

— Не велика честь, коли нечего есть! А у Матвеева — дом полной чашей, сам государь его привечает, из своей тарелки куски дает. — И, смягчившись, добавил: — Натальюшка — красавица писаная, чего ей тут в глухомани киснуть? А там все жениха ей Матвеев найдет — приказного или, коли повезет, так и стрельца. Смекаешь? А первее всего — дрожать каждодневно не будем.

Нахлебница

На другое утро собрали скудные наряды дочери — летник и охабень атласные, опашень, расшитый жемчугом, телогрею камковую, пользованный, не новый приволок на тафте для постели, убрусы и утиральники шитые, полдюжины простыней хлопчатых, перину и подушки пуховые и прочее. Все это уложили в сундук большой кованый, погрузили все в старинный рыдван, Иоанна Васильевича помнивший, впрягли тройку сильных лошадей и заскрипели колесами к Москве-матушке. Впрочем, до града столичного — рукой подать.

Солнце только из зенита свалилось, как Нарышкин, отдав стражникам алтын, в Ильинские ворота въехал.

А вокруг народу множество — и суетящаяся челядь, и крестьяне на возах с провизией и дровами, и пеший люд, и подьячие в расшитых кафтанах, и красавцы всадники в богатых одеждах — ах, шумна и любопытна московская жизнь!

Остановились у могучих ворот, за которыми виднелись высоченные хоромы. Солнце весело поблескивало в слюдяных окошках. Злые псы рычали за оградой. Нарышкин поклонился вышедшему из калитки дородному, с красной мордой слуге:

— Спаси Христос, добрый человек! Доложи, сделай милость, боярину Артамону Сергеевичу: прибыл, дескать, свояк его Кирилка Нарышкин.

Слуга важно посопел, выковыривая пальцем из зубов обеденное мясо. Назидательно проговорил:

— Надо ведать: боярин опосля трапезы почивает. — Уставившись глазами в развалюху рыдван, долго соображал что-то. Сытно икнув, милостиво позволил: — Ну, коли не врешь, что свояк, въезжай во двор. Воду из колодца для лошадей взять могишь, а овес — ни-ни! Увижу — псов натравлю.

Рыдван завели в богатый двор, поставили в тени громадных дубов, лошадей выпрягли. Затомившаяся переездом Наталья легко спрыгнула на землю. Она с любопытством озирала невиданной прежде красоты крыльцо резного дерева, крышу луковицей над ним, кровлю шатром, мудреных деревянных зверей на наличниках: «Ах, лепота сказочная!»

* * *