Тайны двора государева

Сысой сорвал с него одежды, подтолкнул, поставил на колени возле плахи и, цепко ухватив, растянул его правую руку. Емелька Свежев, надув свое зверское лицо, с утробным рычанием опустил топор. Цыклер изумленно выкатил глаза, увидя, как его рука брякнулась на помост. Затем Емелька отсек левую руку — с одного удара и только с трех взмахов — мясистые ноги по самый пах.

Из кровавого обрубка хлестала густая кровь. Она лилась с эшафота и обагряла зловонный труп Милославского.

Петр с удивлением вперился в обрубок, оставшийся от Цыклера. Тот продолжал жить: глаза вращали белками, рот широко открывался, издавая глухой стон: то ли пощады просил запоздало, то ли посылал проклятия.

Емелька взмахнул вновь — и голова брякнулась на землю, под ноги Петру. Тут же был четвертован Соковнин — свежая кровь испачкала рубаху Емельке, полилась вниз на гроб.

Емелька сбросил рубаху, обнажил широкую волосатую грудь. Петр сделал ему знак рукой:

— Заканчивай скорей!

Он куда-то торопился.

Пушкин сам легко взбежал на эшафот, вытянул на плахе шею:

— Не тяни, Емеля! — В этот момент он почему-то вспомнил, что прошлым летом дал палачу денег на избу, когда у того сгорела старая. Удар топора прервал эти не уместные воспоминания.

Скоро закончили и с остальными.

Трупы свезли на Красную площадь, где они были брошены у рва и до самого лета распространяли мефитическое, непереносное зловоние.

Государь же, кровяня шпорами литые бока скакуна, понесся к Немецкой слободе. Почти до утра с молодой страстью терзал он в любовной истоме легкое тело белокурой бестии Анны Монс.

На прощание сказал:

— А ведь мыслил, что двумя неделями прежде с тобой простился! Ты, Анхен, меня любишь?

— Зело! — произнесла смешное русское слово и рассмеялась.

Петр подумал о крепости чувств возлюбленной, Анхен — о грядущей счастливой судьбе, и оба ошибались.

* * *

В тот же день Петр на полтора года покинул Россию.

Повешенный

Гневу Петра не было предела. Вернувшись в Москву после полутора лет отсутствия, застал он многие нестроения. Стрелецкий бунт, опустошение казны, повальное взяточничество и воровство — все это накалило государя до предела. И вот верх наглости — обворовали самого Петра. Это переполнило чашу терпения…

Королевский подарок

На другое утро после возвращения домой, когда солнце не успело еще подняться высоко от края земли, к Преображенскому дворцу уже подъезжали пыльные кареты, скрипучие дормезы, легкие коляски и кавалькады гарцующих верховых. Царедворцы, бояре, вельможи, люди важные и вовсе не знатные спешили поклониться своему государю, приложиться к ручке его.

Тот принимал во вновь отделанном зале, где стены были расписаны золотыми листьями и невиданными птицами. Громадный, многоаршинный дубовый стол с резными ножками был уставлен закусками, саженными осетрами, пузатыми бутылками, серебряными чарками.

Охотно рассказывал государь о своем путешествии, об искусных корабельных мастерах, коих встретил в Англии и Голландии, о дружбе своей с королем Августом.

— Зрите, какие чудные часы подарил он мне, механика самая точная. — Лицо государя сияло счастьем, словно он сам эти часы собрал. — Завод пружины — на два дня, внутри куранты имеются, кои на отдельном заводе и каждый час громко бьют, а точность изумительная — за месяц хода даже на минуту не сбились. Можете в руки взять…

Думные дьяки, генералы и полковники, знатные бояре корявыми пальцами, боясь дыхнуть, принимали золотую луковицу, с величайшей осторожностью разглядывали это чудо, украшенное обильно изумрудами (любимый камень Петра) и бриллиантами, ахали, цокали языками:

— Знатная штуковина, цены нет!

Брадобритие

С не меньшим изумлением знатный народ разглядывал самого Петра. Был он в парике, с тщательно бритым подбородком, упиравшимся в тонкого вязания кружевной воротничок, в изящного сукна непривычно короткий кафтан.

— Истинно иноземец, — изумленно дохнул в ухо генералиссимус Шеин своему приятелю боярину Троекурову.

Петр заметил шептунов, поманил пальцем Шеина:

— Генералиссимус, почто ты меня огорчаешь? Так долго с тобой не виделись, а ты прямо тоску на меня на водишь.

Обомлел грозный Шеин, побледнел с испугу, словно в пыточный станок поставили, грохнулся на колени:

— Чем же посмел тебя, батюшка Петр Алексеевич, огорчить?

— Видишь моих слуг верных, карлов с ножницами? Сейчас они твой первозданный вид нам откроют, и ты станешь, генералиссимус, опять нам любезен.

Гнусные карлы Томас и Сека подскочили к Шеину и громадными овечьими ножницами окромсали гордость боярина — роскошную бороду.

Не сдержались гости, загоготали, потешаясь над грозным Шеиным, а у того от страшной обиды и оскорбления аж слезы на глаза навернулись.