Тайны двора государева

— Вот, отнеси сей перстень с яхонтом лекарю, который лекарство доброе прислал! Как совсем выздоровею, так награжу его по-царски.

Камердинер выполнил приказ Петра лишь отчасти. Перстень он оттащил к себе домой, а лекаря напоил в австерии вином и говорил в уши ласковые, медовые речи:

— Знатная персона, кои ваши снадобья принимала, вельми довольна вами…

Лекарь едва не лопался от гордости:

— Всегда для вашей милости к услугам готов…

Но, увы, царская милость вскоре сменилась безудержным гневом.

Пузыри на воде

Минуло еще две недели, как болезнь с новой силой навалилась на государя. Совсем невзвидел он света белого. Рассерчавшись, приказал:

— Шарлатана-лекаря доставить ко мне!

Приволокли гвардейцы самозваного эскулапия. Стал государь с врачевателем вести разговоры относительно анатомии и фармакологии, насчет терапевтии и истории медицины. Понял великий государь, что перед ним не лекарь умелый, а обыкновенный жулик.

Иван Трубецкой, любимец царя, тут же находился. Спрашивает:

— Куда его, в застенок, на суд?

Дернул государь головой влево, лицо его исказила гримаса, сквозь зубы выдавил:

— В Неву его, Вань, опусти, только камень привяжи покрепче!

— Пусть раков, мать его, кормит! — расхохотался Трубецкой. — Пойдем, эскулапий…

Гвардейцы выволокли по ступеням Шварца и тут же, прямо пред дворцом государевым, утопили проходимца.

Государь, раскрыв окно, внимательно за наказанием следил.

Сказывают, что именно тогда Петр Алексеевич произнес историческую фразу:

— Неумелый лекарь в доме хуже вражеского шпиона в государстве!

Впрочем, ходит слух, что тот зловредный эскулапий с помощью нечистого выплыл, бежал в Москву и еще немало добрых людей перекалечил, а его потомки в белых халатах и ныне действуют.

Историческая хроника

Ни с чем не сравнится документ, несущий аромат ушедшей эпохи и абсолютную достоверность! Вот что записал знакомый нам современник Петра Великого академик Яков Штелин со слов государева лекаря Паульсона: «Летом 1724 года болезнь открылась еще сильнее с запором мочи и с нетерпимой болью. В сей крайности Государь был вынужден сказать лейб-медику Блументросту о своей болезни и о лекарствах, которые принимал прежде. Блументрост сразу же усмотрел опасность, но не осмелился единолично лечить великого монарха. Он просил, чтоб призван был на помощь к нему доктор Бидло…»

Итальянец Николас Бидло был приглашен Петром в Россию еще в 1702 году. Целых тридцать три года (!) он возглавлял Московский гошпиталь и Медико-хирургическое училище, «оказал России великие услуги» (заметим, что в историю медицины вошли несколько Бидло — отец Николаса Годфрид и брат Ламберт. Все они были замечательными медиками).

Позвали еще одного чужеземца — знатного английского хирурга Горна.

Консилиум решил: «Делать операцию на мочевом пузыре».

Хотя ругаем иностранцев и их порядки, а здоровье и жизнь государей из века в век только их ручкам драгоценным доверяем.

Прозрение

Настал день, когда весь царский дворец тревожно замер: «Государю будут брюхо резать, страсть какая!»

Наркозом стал стакан крепкой водки. До начала операции Петр держался мужественно. Приняв «наркоз», он выкурил трубку, сбросил одежды и растянулся на операционном столе.

Тридцатидвухлетний Лаврентий Блументрост, тоже выходец из семьи знатных медиков, родившийся в Москве, которому спустя год с небольшим предстояло стать первым президентом Российской академии наук, смазал спиртом живот государя.

Здоровяк аптекарь Лингольд удерживал пациента за плечи, ноги были загодя привязаны к столу. Изголовье по приказу государя подняли: он пожелал посмотреть ход операции и свои внутренности.

Горн перекрестился и сделал скальпелем первый надрез чуть больше двух вершков — над лонной костью. Бидло вскрыл кожу и расширил надрез крючками.

Государь, вцепившись в руки Паульсона и Лингольда, заскрипел зубами, застонал, пытаясь удержать крик, силясь не вскочить, не разметать лекарей.

Горн обнажил мочевой пузырь, тампоном стал убирать гнойные затеки. Петр изумленно охнул, округлил глаза, разинул рот:

— Ax, невмоготу… Госпо-оди, прости! Преставлюсь сей же час…

Горн вскрыл скальпелем мочевой пузырь, начал вставлять катетер.

Завыл дико государь, заскрипел зубами, перемалывая их в крошку. На круглом лице, враз посеревшем, ввалились щеки, перекосило на сторону рот. Дико заорал он вдруг, стал звать стражу, посылая проклятия на головы своих спасителей-врачей. Лицо его омочилось обильными слезами, из прокушенной губы заструилась кровь.

Может, теперь он понял, на какие муки посылал своих рабов, чаще всего без всякой вины их? Может, теперь уразумел, что чувствовали те тысячи и тысячи несчастных, которых по его царскому произволу подтягивали на дыбе, крушили ребра?

Во всяком случае, Блументрост отчетливо услыхал слова, похожие на детскую просьбу прощения, выдавленные шепотом уже обессилевшего, терявшего от боли сознание государя:

— Господи, больше… никогда… никого… мучить… не буду!

* * *