Тайны Инков

Мои собственные изыскания привели меня к иному выводу. Цивилизации, основанные на авторитете мифов, активно стремились преодолеть ограниченность обыденного сознания людей, увлекая их в царство высшего Сознания, начертанного на небе. В таком деле бесспорно доступным предметом обмена были проявления человеческой природы в древности — например, «бессердечность» людей-ягуаров. Это стремление было чем-то «естественным» и «подсознательным». Мифы, похоже, устанавливали диалог с небесным образами, чтобы задать великие вопросы о природе и степени человеческой ответственности. Миф был сознательным.

Первый инструмент этих поисков, великая голографическая идея-форма о бракосочетании неба и земли, был больше, чем просто историческим событием; он на тысячелетия остался историческим событием — моментом, когда началось само Время. Его появление в Андах, очевидно, где-то в первом тысячелетии до н. э., подняло, так сказать, основные вопросы о дальности, смелости и мотивации путешественников в отдаленном прошлом. Путешествовать по земле, согласно этой голограмме, означало нести в сознании семена цивилизации. Все, что для этого требовалось, — это найти плодородную почву.

Передо мной была уникальная возможность увидеть, как плодотворные идеи, древнее самого Вавилона, породившие цивилизацию Старого Света, вышли из употребления в этой полностью на них основанной цивилизации в самом начале нового времени. В свете этого испанские хроники представлялись почти научной фантастикой, с их конкистадорами, отправившимися на свидание со священными истоками своей собственной цивилизации и объявившими их мусором. Короче говоря, меня одолевало любопытство. Вопрос теперь был в том, сколько проблем я хочу?

Я интуитивно нашел в словаре слово «любопытный». Первыми двумя значениями были: 1. Стремящийся к учению или знанию; любознательный 2. Любопытствующий, надоедливый.

Я рассмеялся. Ценность любопытства, как и наличия технического языка мифологии, была, казалось, в глазах наблюдающего. Стремясь выйти из своего затруднительного положения, я получил взамен зеркало.

К тому времени мое исследование достигло той точки, где я больше не «думал» в обычном смысле этого слова. Просто образы начали представлять себя сами. Я больше не «управлял» направлением исследования и не знал точно, куда оно приведет. Например, мне казалось теперь, что я смог бы разглядеть в уарочирийских мифах нечто, относящееся к основанным на астрономии заявлениям о происхождении воинов (смотри главу 8), которые были столь же странными и зловещими, сколько и проливающими свет фактически на каждый аспект андской истории. В известном смысле я больше не работал над мифами; они сами работали надо мной.

Тут мне пришло на ум, что пора перестать бояться, что я окажусь неправым, и задуматься над тем, что означает быть правым. Сколько я был готов еще прошагать по высоко натянутому канату? Было бы глупо зарываться, подвергать опасности то, что я изучил до сих пор. В том смысле, чтобы сладить кое-как с будущим прошлого. С другой стороны, в какой точке осторожность вырождается в тупость? В конце концов я решил, что не готов еще остановиться.

За исключением последней главы, эта книга основана на материале, который я первоначально представил как докторскую диссертацию. По иронии я настолько превысил лимит многословия, что мой комитет посоветовал мне завершить диссертацию где-то на главе о ягуаре и луне. Однако, как только я представил диссертацию, я также отослал копии ее «невырезанной» версии нескольким академическим издательствам. В каждом случае копии возвращались с одной и той же рецензией — анонимной, как академический протокол. Эта рецензия превзошла мои ожидания. Кого боги решили бы покарать, того они, очевидно, должны были бы наделить любопытством.

«Методология догматически разделяет крайний детерминизм «Мельницы Гамлета», в которой прецессия выдается за всеми признанное явление чрезвычайной важности, по которому цивилизации не только отмечали свои всемирные века, но и в результате которого претерпевали катастрофические изменения».

Хотя я четырежды перечитывал «Мельницу Гамлета», я не припоминал, чтобы так часто сталкивался в ней со словом «чрезмерный детерминизм», утверждающим, будто цивилизации «претерпевали катастрофические изменения» в результате прецессии. Это представило бы Сантильяну и Дехенд как сумасшедших. К сожалению, рецензент еще только разогревался.