Тайны Истон-Холла

Под конец второго дня, прошедшего после встречи с Грейсом, Дьюэр вдруг так разнервничался, что чуть ли не продал костюм и все остальное, чтобы вернуть пять соверенов. Но наутро на скрипучей лестнице послышались чьи-то шаги. Это оказался почтальон — не тот, что обычно разносит корреспонденцию по домам на Кларкенуэлл-Корт, а другой. В письме, на обратном адресе которого значилось «Картер-лейн», оказалась, как и сулил Грейс, пятидесятифунтовая банкнота, перечень ранее оговоренных дел, а также указание как можно скорее выехать в Большой Ярмут. Письмо было получено в девять утра, а в десять, одетый с иголочки, что явно вызвало одобрение со стороны швейцара, открывшего ему с почтительной улыбкой дверь, Дьюэр вошел в банк на Лотбери. Благодаря оказанному ему приему открыть счет на имя мистера Джеймса Ропера, как и заключить соглашение с представителями господ Балструд в Восточной Англии, оказалось чрезвычайно просто, и уже в одиннадцать Дьюэр направился на вокзал Шордич. Заплатив одиннадцать фунтов три пенса за билет до Большого Ярмута и обратно, отдал чемодан носильщику и позволил препроводить себя в вагон второго класса, где удивительно пахло анисом и сидела пожилая дама, держа проволочную дорожную корзину с пекинесом.

— Это замечательная собачка, сэр, — сказала дама. — Никого еще пока не укусила. Даже когда щенком была.

Дьюэр заметил, что весьма рад слышать это.

— И тем не менее, сэр, факт остается фактом: он терпеть не может путешествовать. И никогда не мог, и, наверное, так будет всегда.

На что Дьюэр ответил, что это весьма удивительно.

Наконец, окутавшись клубами пара, поезд отошел от вокзала и потащился через унылую задымленную местность, сплошь утыканную трубами, минуя извилистые притоки Темзы, на поверхности которых плавали окрашенные во все цвета радуги нефтяные пятна; склады, угрюмо нависавшие прямо над водой; старинные ремесленные мастерские, окна которых давно забыли, что такое стекло, а крыши — шифер; проползая под уродливо сгорбившимися, выложенными черным кирпичом гигантскими виадуками, мимо необъятных кладбищ, где надгробия жмутся друг к другу, теряясь под фантастически изогнутыми, покрытыми сажей ветвями деревьев. Отовсюду — с труб, зеленовато-черных складских стен, опор виадуков, покосившихся кладбищенских заборов — стекала вода, время от времени в ней отражались лучи бледного солнца, так что впечатление возникало такое, будто разом загораются, пробивая серый туман, десятки свечек: вспыхивают — и тут же гаснут.

Пожилая дама откушав сливы в сахаре, вскоре заснула с открытым ртом, демонстрируя ряд пожелтевших зубов, а собачка, повыв немного от тоски и одиночества, принялась грызть дно корзины, словно действительно верила, будто ей удастся вырваться на свободу.

За всем этим Дьюэр наблюдал в печальной задумчивости, не находя ничего, что помогло бы развеять его тревогу. Он очутился слишком уж на виду, и это его смущало. Ему казалось, что облаченный в свой черный костюм, с шелковой шляпой на коленях, он похож на экспонат в музее и посетителей приглашают осмотреть его и оценить по достоинству. Подобное ощущение чрезвычайно нервировало Дьюэра. По коридору, громко топая башмаками, прошел кондуктор, и Дьюэр вжался в угол, как человек, за которым гонятся. На некоторых станциях по пути следования поезда в окно заглядывали старушки, предлагая купить свежую газету или миндальную карамель, и он в страхе вскакивал с места. В Ипсуиче проснулась его спутница. Она еще раз рассказала о достоинствах своей собачки и, сопровождаемая какой-то родственницей, сошла на платформу. Севший на ее место смуглолицый молчаливый мужчина, сразу же принявшийся тереть ногти носовым платком, Дьюэру совершенно не понравился. Он решил, будто это полицейский инспектор, который путешествует инкогнито и только и ждет, когда поезд вползет во тьму тоннеля, чтобы наброситься на него и надеть наручники.