Тайны народа

Я видел все это, сын мой, сидя в лавке фактора со связанными за спиной руками, ручными оковами и двойным железным кольцом, с ногами, закованными в цепи и продетыми в путы неимоверной тяжести. Я все еще чувствовал себя околдованным, однако кровь, до тех пор как бы застывшая у меня в жилах, начинала переливаться все быстрее и быстрее. Внутренняя дрожь пробегала по моим членам. Пробуждение приближалось. Я трепетал не один: три галльских пленницы и старая женщина, забыв стыд и отчаяние, чувствовали в своих сердцах девушек, жен или матерей скорбный страх за участь детей, отдаваемых отвратительному старику. Полуобнаженные, они не старались больше прятаться от похотливых взглядов зрителей, собравшихся на улице, и взором, полным материнского ужаса, следили за детьми, закрытыми покрывалами, а старуха, привязанная к столбу, с горящими глазами, с зубами, сжатыми от бессильной злобы, поднимала к небу закованные в цепи руки, как бы призывая гнев богов на все это беззаконие.

По знаку вельможи Тримальциона покрывала спали. И я узнал вас обоих, тебя, мой сын Сильвест, и твою сестру Сиомару.

Вы стояли бледные, исхудалые, дрожа от страха, горе читалось на ваших личиках, смоченных слезами. Длинные белокурые волосы моей девочки падали ей на плечи. Она не смела поднять глаз, как и ты. Вы держались за руки, прижавшись друг к другу. Несмотря на искаженное от страха лицо Сиомары, я узнавал ее редкую детскую красоту… Проклятую красоту, так как при виде ее глаза Тримальциона вспыхнули и заблистали на его сморщенном, покрытом румянами лице, как раскаленные угли. Он выпрямился, протянул к моей дочери сухие руки, как бы желая схватить добычу, и отвратительная улыбка обнаружила его желтые зубы. Сиомара в ужасе отскочила от него назад и ухватилась за твою шею. Купец сейчас же разъединил вас и снова подвел ее к старику. Тот, оттолкнув ногой раба, лежавшего на земле, схватил мою дочь, стиснул ее между коленями, легко справился с ее усилиями вырваться, сопровождавшимися пронзительным криком, быстро разорвал шнурки, сдерживавшие ее платьице, и, обнажив ее до пояса, стал ощупывать ей грудь и плечи, между тем как купец держал тебя, мой сын.

А я, отец обеих жертв… я должен был смотреть на все это, закованный в цепи.

При этом преступлении патриция Тримальциона, самом гнусном из всех преступлений, оскорблявшем чистоту ребенка, три галльских пленницы и старуха, сделав отчаянное, но тщетное усилие разорвать свои оковы, разразились проклятиями и воплями.

Тримальцион, спокойно окончив ужасный осмотр, сказал несколько слов купцу, и тотчас же сторож стал одевать мою девочку, полуживую от страха. Он закутал ее в длинное покрывало и, взяв на руки эту легкую ношу, приготовился следовать за стариком, вынимавшим золото из кошелька, чтобы расплатиться с торговцем. Тогда в порыве безысходного отчаяния ты и твоя сестра, бедняжки, обезумевшие от ужаса, стали кричать, надеясь быть услышанными и получить помощь. Вы стали кричать: «Мама! Папа!»

До сих пор я смотрел на всю эту сцену, задыхаясь от бешенства и боли, всеми силами своего отцовского сердца стараясь сбросить чары фактора и предчувствуя уже свое торжество над ними. Но при ваших криках «мама! папа!» все колдовство мгновенно исчезло. Сознание и мужество вернулись ко мне. Ваш вид вызвал во мне такой порыв ярости, что, не будучи в силах разбить оковы, я выпрямился и со связанными за спиной руками, с ногами, просунутыми в тяжелые путы, бросился из лавки и в два прыжка как молния обрушился на благородного патриция Тримальциона. От толчка он повалился на меня. Тогда, не имея возможности задушить его руками, я впился зубами ему в лицо недалеко от шеи и не разжимал больше зубов… Факторы, надсмотрщики бросились на нас, но я, навалившись всей тяжестью своего тела на отвратительного старика, рычавшего от боли, не разжимал зубов… Мой рот был полон крови этого чудовища… Удары плетей, палок, камней сыпались на меня, но я не разжимал зубов, не оставлял добычи, как наш старый военный дог, людоед Дебер-Труд, не оставлял своей… Да, как и он, я разжал зубы только тогда, когда во рту у меня очутился клочок мяса богатого и знатного патриция Тримальциона, окровавленный клочок, который я выплюнул в его отвратительное, багровое, сведенное судорогой лицо, как плюнул он на галльских пленниц.

— Отец! Отец! — кричал ты между тем.

Тогда, желая приблизиться к вам, моим детям, я поднялся, страшный в своем порыве… Да, страшный, так как на один момент атмосфера ужаса окружила галльского раба, закованного в цепи.

— Отец!.. Отец!.. — снова воскликнул ты, протягивая ко мне ручонки и стараясь вырваться от сторожа, удерживавшего тебя.

Я сделал скачок в твою сторону, но торговец, взобравшись на клетку, где вы были заперты, дети, быстрым движением набросил мне на голову покрывало. В тот же миг меня схватили за ноги, опрокинули и опутали веревками. Покрывало, наброшенное мне на голову и плечи, стянули у шеи и проткнули в нем дыру, позволявшую мне дышать, к несчастью, так как я надеялся задохнуться.