Тайны острова Пасхи

При глухом стуке ее падения, повторившемся в глубинах этого неизвестного колодца, я не мог удержаться от движения страха. Не могу определить глубины, на которую я спустился таким образом. По всей вероятности, спуск был довольно непродолжительный, но показался мне очень длинным по причине мрака и однообразия этой трубы. Черные матовые стены не давали отблесков от лучей моего факела, и среди этого мрака он казался слабым огарком свечи.

Потом ступени этой лестницы сомкнулись с другим туннелем, под углом к первому; новая труба спускалась под землю с легким наклоном.

Воздух стал сырым и свежим; легкие мои дышали атмосферой погреба. Дрожь пробегала по моим плечам. Стены были покрыты каплями воды.

Так шел я уже не по ступенькам, а по легкому наклону неровной почвы второго туннеля и шел довольно долгое время. Наконец свет моего факела осветил вертикальную скалу, преграждавшую всякий путь.

Никакого прохода не было.

Я осветил заграждавшую скалу светом своего электрического факела и открыл на ней тайные знаки, о которых было сказано в документе. Совершенно подобный первому круг был здесь вертикален; те же тринадцать знаков, тринадцать кругов, были вписаны в широкий круг на самой скале.

Я вспомнил:

Гугатое начертал путь.

Я шел по пути, проложенному лавой.

Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Три ― восемь ― одиннадцать ― и ― один.

Когда я вдавил в этом порядке цилиндры, то тяжелый жернов повернулся на своей вертикальной оси и открыл по узкому проходу с каждой своей стороны. Нежный, смягченный свет успокоительно подействовал на мои напряженные глаза. Я вошел в узкий проход ― и каменная плита снова закрылась...

* * *

Однажды я был на Капри. Прежде чем пристать к Анакапри, пароход, на котором я приехал из Неаполя, остановился в нескольких кабельтовых от высокого серого утеса, возвышавшегося над белой скалой, блестевшей, как мраморное палаццо.

Небольшая лодочка, дно которой было устлано разноцветными подушками, пристала к правому борту парохода, и лодочник-каприец, с матовой кожей, с черными курчавыми волосами, повез меня по голубым волнам, налегая на легкие весла.

В утесе, у самой воды, было нечто вроде арки, узкой и низкой. На первый взгляд казалось невозможным, чтобы человек мог проникнуть в эту морскую мышеловку.

― Ложитесь на дно, синьор, ― сказал мне бронзовый моряк своим музыкальным голосом. Я растянулся на подушках. Гребец расчислил удар волны: еще три удара весел, и тройным быстрым движением гребец сложил весла, вынул уключины и растянулся ничком на дне лодки... Низенькая лодочка проскользнула в арку скалы, зашуршав бортами о боковые стены; лодочник на лету схватил приделанную к стене заржавленную цепь, вдоль которой стал тянуть лодку; у меня было гнетущее впечатление, что мы теперь отданы на волю первого прилива... Мы были в Лазурном гроте.

После узкого прохода пещера безмерно расширялась и становилась похожей на высокий и глубокий неф подземного собора с голубою водою вместо каменных плит пола.

Этот безмерный естественный храм весь был пронизан голубым фантастическим светом, исходящим из неизмеримых глубин зеленой водной пропасти. Огромные своды и скалы были, казалось, из ляпис-лазури; вода была светящеюся лазоревой жидкостью, стекавшей с весел серебряными слезами, и наши голубые, освещенные снизу лица были похожи на нежные и смягченные лица танцоров балета, когда рампа освещает их снизу голубым светом.

Не без сожаления отказался я от мысли приписать какому-нибудь таинственному источнику освещение этого феерического мира. Морские глубины, преломляя внешний свет сквозь призму вод, создавали этот неподражаемый мираж.

Такое же волнующее впечатление овладело мною и теперь с той только разницею, что неизвестный мир, в который я проник, более обширен, что свет в нем не голубой, а бледно-лиловый и что подо мною не вода, а скалистая почва.

Я очутился в огромном круглом гроте; посередине этого круга разверзался колодец, темные и гладкие стены которого углублялись во внутренности земли. Весь пол был из каменных черных плит, широких, обточенных и пригнанных, составлявших собою неправильную мозаику.

Над головою здесь был не свод, а нечто вроде гигантской опрокинутой чаши, или, лучше сказать, огромной конической палатки, стены которой внезапно обращены были в камень.