Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма

Заграничная жизнь с ее оторванностью, отсутствием живой деятельности и платоническими мечтами о родине не удовлетворяли Л. А. и, оставив друзей, она возвратилась в Россию с паспортом болгарской подданной. Вскоре по приезде в Петербург она была приглашена в участок, где подверглась подробному допросу насчет знания болгарского языка и почему хорошо говорит по-русски. Ответы были более или менее правдоподобны, и ее отпустили. Но по прошествии недели или двух без всяких дальнейших поводов она была арестована.»

Л. А. Волкенштейн, после вынесения смертного приговора, 28 сентября 1884 года: «В моей казни будет больше пользы, чем моя средней руки деятельность. Ранее или позже выдвинет многих взамен одной моей погибающей силы… Теперь логически мне следует желать всей душой именно казни, как фактической проповеди моих убеждений… Даже сам факт казни женщины без преступления, за одни убеждения, был бы лишней тяжелой каплей в чашу общественного терпения».

В. Н. Фигнер: «С большой горечью, пробегая в воспоминаниях свое прошлое, Л. А. говорила, что всю жизнь стремилась к настоящим людям и к настоящей деятельности, и что ей так и не пришлось найти себе удовлетворения. В связи с этим она признавалась, что суд был для нее праздником, так как на нем она могла, по крайней мере, открыто исповедать свои убеждения. Поэтому-то она не взяла себе защитника, отказалась от кассации и была чрезвычайно довольна вынесенным ей суровым приговором. Характерна и следующая подробность ее настроения и поведения после суда…

Когда перед увозом в Шлиссельбург, ей надели ручные кандалы…это не произвело на нее тяжелого впечатления. Напротив, она почувствовала прилив гордости и «на пароходе я все время демонстративно побрякивала ими», рассказывала она мне в Шлиссельбурге.

Искренность и простота Л. А., ее готовность понести какую угодно кару за свои убеждения и необыкновенная сердечность в обращении скоро вполне обворожили меня. Мы подружились дружбой самой нежной и идеальной, какая возможна только в таких условиях, в каких мы тогда были.

Не знаю, что давала я Л. А., но она была моим утешением, радостью и счастьем.

В Шлиссельбурге и на Сахалине она была одна и та же, великая силой любви своей к людям, полная благородного мужества и неуклонной стойкости.

В Шлиссельбурге Л. А. проявляла особенную бережность к насекомым и тем немногим животным, которые были нам доступны. Она так приучила воробьев, что они целыми стаями сидели у нее на коленях и ели крошки хлеба с ее халата… Часто, когда мы ходили под руку, я вдруг замечала, что она делает обход и тянет меня в сторону. Некоторое время я недоумевала, что это значит, а когда услыхала ответ, то не могла не рассмеяться, а потом умилилась. Эта террористка, замечая ползущую гусеницу или жука, боялась раздавить насекомое!..

Человека, более гуманного по отношению к людям, трудно было встретить, и в первые годы, когда мелкая борьба с тюремщиками не омрачала ее души, эта гуманность и добросердечие сияли чудным блеском. Л. А. знала жизнь и знала людей и не идеализировала ни того ни другого. Она брала их так, как они есть, – смесь света и тени. За свет она любила, а тень прощала. Она имела счастливую способность находить и никогда не терять из виду хороших сторон человека и непоколебимо верила в доброе начало, таящееся в каждом. Она была убеждена, что добро и любовь могут победить всякое зло; что не суровый приговор, не репрессия, а доброе слово, участливое, дружеское порицание – самые действенные средства исправления. Бесконечная снисходительность во всех личных отношениях была характерным свойством Л. А. «Все мы нуждаемся в снисхождении» было ее любимой поговоркой.

Прекрасная душой, Л. А. обладала и красивой внешностью: она была довольно высокая, очень стройная. Темные, слегка вьющиеся волосы тяжеловесной косой, падали на ее спину. Прекрасный цвет лица и мягкие славянские черты с бровями, проведенными широким мазком, хорошо очерченный рот и чудные серые глаза, неотразимые в минуты серьезности, вот ее портрет в лучшие годы жизни в Шлиссельбурге.

А. А. Волкенштейн, март 1897 года, Одесская пересыльная тюрьма: «Я не мог наглядеться на милые черты лица, ставшего таким серьезным, с резко выраженной печатью продуманного, выстраданного».

Л. Н. Толстой – А. А. Волкенштейн, ноябрь 1900 года: «Знаю, как эта однообразная и глупая жестокость жизни, которая окружает Вас, должна быть тяжела, и как хочется уйти от нее, и как кажутся ничтожными усилия борьбы с нею. Но своим опытом (хотя и не в таких исключительно резких положениях, как Ваше) знаю, что именно среди такого мрака и драгоценен свет, который Вы вносите в него. Передайте от меня мой сердечный привет Людмиле Александровне… Пожалуйста, напишите поскорей о ней и о себе сначала хоть коротенькое письмо, чтобы я почувствовал Вас, и я, если буду жив, сейчас же отвечу».