Тайны Питтсбурга

— Они обе его родные сестры, — ответил тот. Пока я пытался переварить услышанное, между нами возникла молчаливая пауза.

— Тогда чей…

— Не знаю. Может, даже не его. Видел бы ты их в хороший день. Сегодня они все под кайфом. А в хороший день это место похоже на цирк.

Это меня разозлило.

— Кливленд, ты… Это ужасно. Ты тянешь деньги из этого безработного парня, раз в неделю ходишь к ним в дом и треплешь нервы. Готов поспорить, что после твоего ухода вспыхивают жуткие скандалы, а тебе все это кажется развлечением. Нет, ты просто тащишься от этого! Эти люди ненавидят то, чем ты занимаешься. Они ненавидят тебя самого! Как ты можешь каждую неделю любоваться дерьмовой улыбкой этого парня?

— Деловой мир построен на дерьмовых улыбках.

— Хватит строить циника, Кливленд!

— Ты же экономист. Ты должен знать, что такое экономика.

— Я не помню.

— Все ты помнишь. Экономика — это сфера влияния сплошного дерьма, это наука о нищете и страданиях. Сам подумай, я просто должен относиться к этому, как к чему-то смешному. Понял?

Он замолчал и остановился. Мы уже прошли почти половину ряда домов. Показалось солнце, и стало еще жарче. Он наклонился, чтобы отлепить ткань джинсов от подколенных впадин, я почувствовал, что мне тоже липко и неудобно, и последовал его примеру.

— Ладно, послушай, я ведь взял тебя с собой, так? Раньше я никого не брал сюда, и никто, кроме Арти, не знает, чем я занимаюсь. Даже Джейн. А Леконта я никогда бы не повез в это место. Почему? Не знаю. Я вообще не должен никого сюда привозить. Но мне почему-то захотелось, чтобы ты это увидел. Ты должен понять. Неужели ты не знаешь, зачем я это делаю? — Он почти кричал, распаляя себя еще сильнее, чем я минуту назад. В его бровях скопились капли пота и стали постепенно скатываться по щекам.

Только я ему не поверил. Внезапно мне открылось то, что видело Артурово сердце-рентген. Я понял, что Кливленд вводит меня в заблуждение, а сам прекрасно понимает, почему я стою рядом с ним на холме, мокрый от пота, злой и пристыженный.

— Зачем? Затем, что это просто, — рявкнул я. — Непыльная и прибыльная работенка. К тому же дает тебе почувствовать, что ты лучше тех, за счет кого наживаешься!

Я думал, он меня ударит. Он стиснул кулаки и с трудом удержал при себе. Потом он остыл, его плечи расслабились. Он разжал кулаки и чуть заметно улыбнулся.

— Неправильно. Нет. Неправильно. Я занимаюсь этим потому, что это весело и увлекательно.

— Надо же…

— Видишь ли, я очень общительный человек, — сказал он и гордо вскинул косматую башку.

— Я понял.

— И потом… Странно, что ты не догадался, Бехштейн. Я делаю это потому…

— Я знаю — потому что это дурно.

Он усмехнулся и добавил:

— У меня хвост гремучей змеи вместо галстука…

Я засмеялся.

— …и тяжелая рука, — закончил он.

Мне было очень трудно — почти так же трудно, как выразить восхищение ремеслом моего отца и его «коллег», на чьи деньги я жил, — внутренне признать, что сбор процентов по долгам если не веселое, то исключительно занятное дело. Мне всегда нравилось заглядывать в дома незнакомых людей. Ребенком, возвращаясь домой на закате через бесконечную цепь задних дворов, лежавших на пути от школы к дому, я мельком видел чужие столовые, где накрыт к ужину стол; карандашные рисунки, прикрепленные к дверцам холодильников; молочные пакеты на стойке; ноги, поставленные на скамеечку с мягким сиденьем; фотографии в рамках; пустующие диваны, подсвеченные мерцанием телевизора. И эти быстро сменяющиеся картинки странной меблировки, выставленных напоказ жизней и семей погружали меня в транс любопытствования. Долгое время я считал, что люди становятся шпионами, чтобы наблюдать за домами других людей, сталкиваться лицом к лицу с простыми, но чудесными феноменами чужих кухонь, настенных часов и оттоманок.

Мы с Кливлендом побывали в десяти или двенадцати домах на том холме, и я стоял на кухнях и в патио, настолько не желая наблюдать раболепство или негодование, изливавшиеся на нас с каждой десяткой, что мой взгляд лихорадочно подмечал каждую мелочь: букет шелковых цветов на телевизоре, статуэтку Святой Девы, детские чулки на полу. Сначала я воображал, что Кливленд ведет меня по галереям Музея Реальной Жизни, где выставлены тщательно и умно воссозданные сцены домашней жизни, позволяющие, хоть и не до конца, представить, какие простые и ужасные вещи творятся в этих будто бы необитаемых, невсамделишных, созданных лишь для моего развлечения домах. Но в седьмом или восьмом доме — еще одна пара натруженных ног с узлами голубоватых вен, грязный ребенок, хорошенькая сестренка, прерванный обед — игра в «музей» для меня закончилась. Я был заворожен «народом» Кливленда. Эти люди его не любили, и ему особенно не было до них дела, но между ними завязались основательные, прочные, подлинные отношения, которые, как ни странно, устраивали обе стороны. Я почувствовал, что показывают меня. Показывают миру, который, как мне представлялось, в чем-то был лучше моего, на свой манер, но в котором я никогда бы не встретил Кливленда.