Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона

Полковник Искра к середине апреля вернулся в Чигирин с вестью, приятной для Стамбула и Бахчисарая, а не «Черкассам». Насколько Хмельницкому не хотелось в нее верить, можно судить по листу гетмана от 17 (27) мая 1652 г., адресованному воеводе Путивля Ф.А. Хилкову, с отчаянной просьбой: «Рач, Ваша Милость, причинится до Его Царского Величества, жеби Его Царское Величество… руку помощи нам давал противко неприятелем нашим». Понятна бессмысленность заклинания, ибо не мнением Хилкова дорожил государь, в угоду одному любимцу спутавший карты другого. Тот, другой, с 18 (28) марта по 19 (29) апреля в Вологде коротал дни до вскрытия льда на Сухоне и Двине. На досуге вел оживленную переписку с Алексеем Михайловичем и, похоже, о внешнеполитическом сюрпризе наперсника проведал лишь по возвращении в Москву (в царских цыдулках о нем ни полслова)^{45}.

Отповедь, данная Искре 22 марта (1 апреля), разом подкосила все предприятие Никона. Царь собственноручно благословил Хмельницкого на присоединение к Турции. А без союза с Украиной Россия не рискнула бы воевать с Польшей. Посему миссия Прончищева и Иванова превращалась в пустую формальность, вояжи за мощами жертв интервентов и деспотов — в «апофеоз православия», религиозный праздник с антипольскими и антицарскими аллюзиями, зрелище завораживающее, но политически бесполезное. Ведь Никон претендовал на посох патриарха не тиранства ради, а чтобы освобождать Смоленск…

Воистину, в России весной 1652 г. политическая жизнь била ключом. Пока Никон добирался до Соловков, в Москве конъюнктура «за» и «против» него сменилась дважды. В минуту прощания с царем он — хозяин положения. И, предвидя скорый политический взлет митрополита, боярин А.М. Львов, огорченный выбором государя не в пользу троицких «боголюбцев», подал в отставку, якобы из-за болезни и «за старостою». 17 (27) марта прошение удовлетворили. Новым дворецким назначили окольничего Василия Васильевича Бутурлина, тут же пожалованного в бояре. В итоге политическое влияние умеренных реформаторов снизилось почти до нуля, а контролируемое ими важное учреждение — Московский печатный двор — ожидала неминуемая «чистка».

Патриарх Иосиф тоже понимал, к чему все клонится, и без стеснений предупреждал подчиненных: «Переменить меня, скинуть меня хотят. А будет де и не отставят, и я де и сам за сором об отставке стану бить челом». Один из служителей, дьяк Федор Торопов не замедлил доложить о том В.В. Бутурлину. А в царском тереме уже вовсю шептались: «Николи де такого безчестья не было, что ныне государь нас выдал митрополитом».

Однако оппозиция поспешила с выводами, не учтя фактор Ванифатьева. Отец Стефан — боец, страстный и упорный. В пику Никону протопоп постарался и увлек царственного ученика не менее масштабной идеей поголовного обращения в православие всех иностранных специалистов. Именно в феврале—марте 1652 г. кампания по принуждению иноземцев к «перекрещиванию» достигла кульминации. Отряды стрельцов вламывались в дома офицеров, коммерсантов и мастеров в поисках русских слуг, найм которых Соборным уложением запрещался. Вдобавок по Москве разнесся слух, что поместья старослужащих немцев будут отчуждать обратно на государево имя, если они не примут греческое вероисповедание. Многие офицеры тут же затребовали паспорта для отъезда на родину, а 17 (27) марта домогались того же лично от государя. Несмотря на это, Ванифатьев поклялся Алексею Михайловичу, что к новому году, 1(11) сентября 1652 г., в Москве неправославных немцев останутся единицы, о чем не без удивления сообщил в Стокгольм шведский агент И. Родес в депеше от 23 марта (2 апреля).

Не сим ли проектом «купил» благовещенский иерей досрочную отправку из Москвы полковника Искры? Как-никак, русско-польская война мешала успешному осуществлению столь смелого замысла. Ее надлежало если не отвратить, то, по крайней мере, отсрочить. Поразительна наивность второго Романова и в возрасте двадцати трех лет. Так, молодой человек искренне не подозревал, что сулит патриарху Иосифу помпезное перенесение мощей вкупе с «очень вежливым задерживанием» украинского полковника в Москве, и удивился, даже расстроился, услышав от Василия Бутурлина откровения дьяка Торопова. «А у меня и отца моего духовнаго, Содетель, наш Творец, видит, ей ни на уме того не бывало. И помыслить страшно на такое дело!» — уверял государь Никона в одном из майских писем. Если Алексей Михайлович не сообразил, насколько разворачивающееся вокруг неминуемо подводит к избранию нового патриарха, то и о судьбоносности посольства Ивана Искры тоже вряд ли догадывался. Думая, что в очередном отказе гетману нет ничего страшного (до конца года от Хмельницкого приедет еще кто-нибудь), царь отложил на месяц-другой объявление Польше войны, дабы успеть к визиту другого «черкасского» посла избавить офицерство русской армии от протестантского и католического духа.