Тайны русских волхвов

Затем собирали экспедиционное оборудование: упаковывали ящики всеми приборами, которые пылились по полкам, – их предстояло потом везти на судно и таскать с кормы на нос, а потом с носа на корму – считалось, что это служит развитию физической выносливости, необходимой начинающему физику.

Близилось лето, где-то наверху шла напряженная работа, подписывались и утрясались различного рода документы и справки, занявшие потом отдельный, особенно тяжелый ящик. А Илья одолевал сессию, брал штурмом зачеты и экзамены…

Наконец, все экзамены были сданы (даже завкафедрой, принимавший самый ответственный экзамен, выбросил белый флаг, извещавший о благополучной сдаче), и Илья с радостью забросил конспекты, чтобы никогда больше в них не заглядывать и навсегда начисто забыть все, что он учил и сдавал: сдано – так с плеч долой! Прошло время разбрасывать камни, пришло – собирать: нужно было проходить преддипломную практику, – и Илья вместе с группой, в которой он учился, отправился к морю. Наконец он вырвался из задымленного, зачумленного города с его мельтешением, маетой, с его метро, с его толпами, с низким, тяжелым небом, с его трубами и смогом. Проклятый песочный, каменный город!

Наконец над ним ясное, полуденное южное небо, воздух чист и свеж, пахнет травами, близким морем…

Море! Яркое, живое… Оно развернулось перед Ильею до края неба и из-за крутизны берега казалось почти отвесным, будто тяжелый, подсвеченный изнутри занавес… И, как перед началом представления, Илью охватило нетерпение: когда же… когда начнут?

И вот уже рукоплещет прибой… первый такт… настраиваются, пробуют голоса инструменты… стучит дирижерская палочка…

И – занавес взвился, судно отдало швартовы, погудело, прощаясь с портом, прошло мимо белых гражданских судов, серых, хищных, костистых военных кораблей, прошло между бакенов и, оставляя в кильватере пенную струю, двинулось вдоль побережья. Полетели в лицо соленые брызги, сердце застучало по-особенному… И вот уже кровь кипит и пьянит, и ветер дальних странствий, романтичный и несовременный, треплет волосы.

Все волнуются, и те, кто в первый раз выходит в море, и старые просоленные морские волки. Даже судовой пес повизгивает, бегает по корме и смотрит на кипящую, рассыпающуюся галлактиками кильватерную струю, – а может быть, у него, как и у всех моряков, кто-то остался в порту? Может быть, бегает где-то там по причалу его подружка и жалобно скулит на масляную портовую воду, и даже откажется от прекрасной, жирной колбасной обертки, валяющейся рядом с мусорным баком…

И пошли дни за днями, и море каждый день менялось, то представало в золотистом тумане, выглаженное штилем, то щерилось мелкой рябью, то на горизонт ложилась темная штормовая полоса… И лишь там, где садилось солнце, оно блистало, словно там был золотой остров, где жили в хрустальных дворцах ветры, где Гелиос распрягал своих уставших за день, грызущих удила коней…

А ночью волны бились о борт, как бокалы, и трепали луну, которая элегично пролегла по движущимся, дышащим холмам… И так теснило грудь, что даже тем, кто никогда не пытался слагать рифмованные строчки, вдруг овладевало желание во что бы то ни стало зарифмовать: луна… волна… Но наступало утро, рассеивало ночные призраки и обманы, и приходилось рвать и выбрасывать за борт исписанные листы, – все это оказывалось шутками, светившей отраженным светом луны, тысячи лет заставлявшей человечество искать и находить эту рифму (в которой, разумеется, столько же новизны, как в египетских пирамидах), заставлявшей нашедших ее умиляться и почитать себя поэтами, в то время как они, подобно луне, светили лишь отраженным светом.

Но пусть! пусть! Зато какую ночь переживал счастливец!.. Море и звездное небо легко выливались в рифмованные строки, и как потом свободно и безмятежно становилось душе, когда листы с ними оказывались за бортом, и долго еще можно было наблюдать, как они покачиваются, постепенно намокая, на мускулистых спинах волн…

И наступало утро, и розовое, еще не совсем проснувшееся солнце мазало по морю фантастическими, фейерическими красками – все окрашивалось в розовые, желтые, малиновые цвета… С одной стороны, море было ровно обрезано по темному краю, с другой – громоздились горы со вздыбленными, непричесанными со сна тучами.

И неудивительно, что весь корабль словно сошел с ума. Море и солнце согревали, плавили души, вливали в них расслабляющую нежность и томление. Матросы все как один ходили пахнущие одеколонами, а когда устраивали купания, то они срывались очертя голову с рей в море, вызывая восторг и восхищенный визг слабого пола. И Илья вдруг заметил, что невидные, даже скучные в Университе-те, пишущие аккуратным почерком конспекты студентки, раньше существовавшие для него абстрактно, – ну есть и есть… что с того? – здесь неожиданно преобразились: они, как древние богини, появлялись в соблазнительном ниглиже, открытых купальниках, на которые, хочешь или нет, так и тянуло бросить рассеянный взгляд.

…В тот месяц Илья понял, почему море – соленое. Дело в том, что море кто-то пересолил – рассеянный от любви…