Тайны Темплтона

Этот фрагмент представляется мне наиболее загадочным, ибо мне достоверно известно, что мой отец скрывал от всех эту историю и держал ее среди своих самых важных бумаг. Это как раз и любопытно, потому что основана она на всем известных слухах, которые я помню с самого детства. В той настоящей версии девушек было не три, а четыре. Только две из них благополучно вернулись в тот вечер домой, одна вообще не вернулась, а возвращение еще одной было таким, как описано выше. Той девушкой, что не вернулась, была юная Люсиль Смолли. Бедняжка Ада Финни явилась домой в точности так, как было описано выше, и, возможно, смерть от кори, постигшая ее вскорости после ее внезапного появления, была для нее благодатным исходом, потому что беспрестанные слухи о том, что ее брат на самом деле был ее сыном, покрыли бы ее имя несмываемым и нестерпимым позором. (Кстати, неправдой следует назвать и все разговоры о подозрительной волосатости Саймона Финни, у которого уже с пятнадцати лет на макушке имелась проплешина.) Две другие девушки, те, что благополучно вернулись домой, сделались впоследствии почтенными городскими матронами. Юфония Фолкнер, урожденная Шипман, стала ревностным членом методистского церковного хора, а Бетти Райс, урожденная Кокс, вышла замуж за нашего обожаемого мэра и народила на свет десятерых ребятишек.

Глава 28 САГАМОР (Чингачгук — Большой Змей)

Как-то ночью я понял, что девчонка — дикарка. Лет ей тогда было восемь-девять. Проснулся ночью и слышу, как она бродит по хижине. Подняла шкуру и выглянула в ночь — ясную такую ночь, небо в россыпях звезд. Отломила сосульку и запихнула себе в рот. Я поскорее глаза закрыл, понял — она готова проглотить весь мир.

А то было ей еще семь. В семь мы держали Безымянку в хижине. Это внучка моя — Безымянка. Такие страшные вещи с нею произошли, с нею, с ребенком — язык она себе откусила, и было ей всего четыре или пять годков. К девяти она уже выросла в красавицу. Кожа гладкая как гриб — без солнечного света-то — да нежная что мышиное брюшко. Личиком и на Кору похожа, и на моего сына: глаза Ункасовы, а статью в Кору пошла. И созрела рано, быстро вырастала из одежек, что шил я ей из звериных шкур. В двенадцать она уже была готова иметь мужа.

Соколиный Глаз все норовил убежать в леса на охоту — лихорадило его рядом с ней. Да разве ж мог он предложить ей сердце? Молода ведь еще очень была. Зато благодаря ему ели мы вволю. Спала она на шкурах.

Вечерами я пел ей старинные песни. Учил ее всякому ремеслу. Корзинки она плела из прутиков таких тонких, что дамы за ткань их принимали. Только, видать, тянуло ее к людям — целыми днями смотрела со склона вниз, на Темплтон, на озеро.

А я целыми днями продавал корзины, откладывал для нее денежку на ту пору, когда меня не станет. Старик я уже был древний, уж кости мои стали каменеть. Болели косточки мои, аж мочи не было терпеть. Все думал выпить травки да и отправиться поскорее в лучший мир. Да вот терпел, монетку к монетке складывал в мешочек. Для нее, для Безымянки.

Вот как-то вернулся я, а у нее волосы мокрые, сама запыхалась, и лицо сияет что твое солнышко. Оказывается, тайком купаться бегала в озере. Беда, да и только. В Темплтоне народ грубый живет, а индейская девчонка для них вообще не человек. Она для них добыча. Но поругать ее у меня духу не хватило. Надо было втолковать ей, остановить, а я этого не сделал — уж больно радовалась, вот и дал слабину.