Тайны Вероники Спидвелл. Компиляция - Книги 1-5

Это, очевидно, были жилые помещения: там были стол со стульями и кресло, придвинутое поближе к камину. Потрепанный, но яркий ковер оживлял простой дощатый пол, а кресло было завалено множеством небольших подушек, сшитых из ярких шелковых лоскутков. Каминная полка вся была уставлена разнообразными предметами: фотографиями в рамках, фарфоровыми зверушками, шкатулками из папье-маше. Стены оклеены яркими обоями в розочкии сплошь увешаны всевозможными картинами – от набросков, наскоро пришпиленных к стене булавкой, до законченных работ, должным образом оформленных в рамы из позолоченного дерева. Даже старенький деревянный стол был покрыт вязаной скатертью с веселыми полосками красного, зеленого и фиолетового цветов. За ширмой я обнаружила столик для умывания и узкую кровать, застеленную бельем из ирландского льна.

Я подошла к умывальнику и изучила стоявшие там предметы. Они лежали в удивительном порядке. Зубная щетка и порошок в стаканчике, маленькое зеркальце, несколько банок с кремами и пудрой и бутылка из зеленого стекла с именем аптекаря на этикетке.

– Что это, черт возьми, такое? – спросила я себя, взяла бутылочку и поднесла ее к свету. Она была почти пустой, только на дне оставалось несколько капель зеленовато-молочной жидкости. Этикетка кое-где размокла и слезла с бутылки, так что я смогла прочитать лишь часть имени и дату. «Мод Эр…».

– Мод Эресби, – вспомнила я настоящее имя Артемизии. А дата? За два месяца до ее смерти.

– Стокер, – позвала я, – подойди и взгляни.

Он появился с альбомом для набросков в руках. Я протянула ему бутылочку.

– Что ты можешь об этом сказать? Этикетка отклеилась.

Он открыл пробку и принюхался, потом наклонил голову, обдумывая, что это за запах. Затем перевернул бутылочку, и ему на руку выкатилось несколько капель. Он осторожно лизнул их, подержал на языке, чтобы распробовать, а потом проглотил.

– Лист малины, – произнес он наконец. – И несколько других ингредиентов, которые мне сложно определить.

– Лист малины? Для чего?

– Он укрепляет матку. Его дают женщинам с угрозой выкидыша, чтобы сохранить плод, – объяснил он.

Я с удивлением заморгала.

– Она была не замужем и ждала ребенка от женатого любовника. Большинство женщин в таких обстоятельствах были бы рады выкидышу, а она пыталась его предотвратить?

Он пожал плечами.

– Может быть, она хотела ребенка. Многие женщины чувствуют потребность в материнстве, – заметил он, тактично опустив упоминание о том, что у меня подобной потребности не было. – Или, может быть, она его не хотела, но не могла позволить ему умереть, если у нее была возможность этому помешать.

Вдруг он нахмурился.

– Но если у нее был риск выкидыша, почему же ее обнаружили в постели Майлза Рамсфорта в ночь, когда она умерла?

Я вновь заморгала.

– Неужели невозможно предаваться удовольствиям в постели во время беременности? И что же, все беременные женщины обходятся без этого? Девять месяцев без сексуальных отношений? Просто ужасно.

Стокер слегка покраснел.

– Если беременность проходит хорошо и плод надежно закрепился, считается, что подобные занятия безопасны. Но при малейшей угрозе для ребенка или матери это строжайше запрещается.

– Зачем же тогда рисковать потерять его таким образом и одновременно принимать лекарства, чтобы этого избежать? – закончила я.

– Прекрасный вопрос.

Я кивнула в сторону альбома у него в руках.

– Что у тебя там?

– Кое-какие объяснения, – ответил он и открыл альбом на одной из последних страниц. – Узнаешь этого человека?

Работа была без подписи, но очевидно авторства Артемизии. Даже и в маленькой картине узнавались те же смелые линии и изящная композиция, что и на больших холстах. Это был набросок: обнаженная мужская фигура, изящная и гибкая, растянулась на диванчике, ноги призывно раскинуты, на голове рожки сатира. А лицо Джулиана Гилкриста.

– Этот диван стоит в соседней комнате, – с воодушевлением заметил Стокер. – Наверное, она там и делала этот набросок.

– И, должно быть, очень хорошо была с ним знакома, – добавила я, заметив, с какой точностью было передано возбуждение его мужского органа. Я наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть рисунок. – И ее нельзя за это осудить, скажем прямо.

Стокер выдернул у меня альбом и решительно его захлопнул.

– Ты ведешь себя неприлично, – строго сказал он, холодно и повелительно, будто римский император.

Я прищурилась.

– Хоть ты и джентльмен высокого происхождения, но иногда так строго следишь за моралью, как сын простого купца, – сказала я ему.

– А уж это вообще низости, – в его голосе явно послышалась ярость. Иногда он очень сурово высказывался о своем сословии, его даже можно было счесть за радикала, но все-таки он был аристократом до мозга костей, а потому не выносил замечаний о том, что у него может быть что-то общее со средним классоми его показным морализаторством. Он не был снобом; с равной легкостью вращался и в высших кругах с их пышным упадком, и в низших с их вульгарным добродушием, не делая различия между герцогом и трубочистом, но чего он совершенно не выносил, так это назидательности торгового сословия.