Тайны, загадки и снова тайны. Книги 1-16

Да ему, на наш взгляд, и не надо было этого делать. Он мог избавиться от опасного мальчика значительно проще. По сведениям следственного дела, Дмитрий страдал эпилептическими припадками. Их описание соответствует клинической картине болезни. Если такому мальчику-эпилептику позволить взять в руки нож, да еще в период учащения припадков, го ждать конца недолго. Вероятно, это и сделала мамка царевича Василиса Волохова.

Историки об угличском деле

«Того же лета, майя в 15 день, на память преподобного и богоноснаго отца нашего Пахомия Великаго, убиен бысть благоверный царевичь Димитрий Ивановичу иже на Угличе, от Микитки Качалова да от Да-нилка Битяговского. Мнози же глаголаху, яко еже убиен бысть благоверный царевичь Углечский повелением московского болярина Бориса Годунова» («Русский Хронограф» редакции 1617 года).

...Не должны ли мы заключить, что следствие было произведено недобросовестно? Не ясно ли видно, как спешили собрать побольше свидетельств о том, что царевич зарезался сам в припадке падучей болезни, не обращая внимания на противоречия и на укрытие главных обстоятельств» (С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. IV, т. 7, с. 321 — 322).

«Борис правитель, делая свою сестру-царицу со-правительницею скорбного головою царя, этим самым поражал Димитрия вернее, чем ядом и ножом: он уготовил ему политическую смерть ранее физической и в последней не нуждался. Однако людская молва, рождаясь в умах неискусных и злобствующих на Бориса и не возвышаясь до точного разумения обстановки, создала Борису репутацию властолюбца, ради власти и царского сана способного даже на кровавое преступление» (С. Ф. Платонов. Смутное время. Пг., 1923, с. 58).

«Любопытны, наконец, «диверсии» Михаила Нагого над убитыми, которых мазали кровью, клали на них оружие... Не служили ли эти «диверсии» Михаилу Нагому средством маскировать иные действия, отвести глаза от события важного — сокрытия в то же время истинного царевича и замены его другим младенцем — и направить следы на событие второстепенное, каковым было убийство Битяговских и других?» (И. С. Беляев. Угличское следственное дело 15 мая 1591 года.)

«...Угличское следственное дело не дает нам материала для обвинения Шуйского и Бориса Годунова и уличения их в действиях по плану, заранее изготовленному. Пусть историки дадут нам такие же факты для обвинения Шуйского, какие документ следственного дела дал нам для его оправдания; тогда только мы согласимся признать его недобросовестность и желание, в угоду Годунову, скрыть «насильственную» смерть царевича Дмитрия» (В. К. Клейн. Угличское следственное дело о смерти царевича Димитрия. Т 1. М., 1913).

«...Было бы неосновательно отрицать участие Годунова в убийстве царевича Дмитрия; наоборот, причастность его к убийству более чем вероятна» (Очерки истории СССР. Период феодализма. Конец XV в. — начало XVII в. М., 1955, с. 475).

«Причастность Бориса Годунова к убийству царевича Дмитрия вероятна. Расчетливый правитель опасался даже Марии Владимировны, дочери Владимира Андреевича Старицкого, вокруг которого, как вокруг знамени, в любой момент могли собраться недовольные политикой Годунова» (История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. 2. М., 1966).

Ю. МЕДВЕДЕВ, журналист МАНГАЗЕЯ ЗЛАТОКИПЯЩАЯ

Повествование о древнем граде, вышедшем из моря Студеного и канувшем в Лету, включающее в себя рассказ профессора истории, исторические документы, цитаты из древних книг и ссылки на оные, а также заметки журналиста, лицезревшего воочию раскопки упомянутого древнего града

Неподалеку, метрах в ста вверх по течению, реку переплывал сохатый. Переплывал неопасливо, даже не глядя в нашу сторону, и скользила рядом тень его головы, увенчанная каменными зарослями рогов. Зверь вылез на песчаный берег, отряхнулся, замер, прядая ушами: в родниковой северной вышине кричали гуси. Они были словно вышиты крестом на блеклом полотне неба. «Заря огнем холодным позолотила их. Летят они свободно, как старый русский стих», — пришли на память слова поэта. Свободно, как старый русский стих, проскальзывали птицы над былинными просторами извечного безмолвия. Над рекой, где метровые щуки выпрыгивают из воды и в воздухе на миг, на мгновенье зависают их плавно искривленные, как ятаган, тела, отсвечивающие холодом глубин. Над карликовыми березками и лиственницами-великаншами.

Здесь, в вольготных этих краях, плыть бы на струге, распустив лепестки парусов. Плыть, распевая вальяжные песни ушкуйничьи. Но дюралевая лодка-«казанка» не легкокрылый струг, у коего «нос, корма по-туриному, бока взведены по-звериному», и бензинный мотив мотора не старинный напев.

И все же я плыл в Мангазею.