Во время одной из ссор арестанта с Чекиным Овцын успокоил его «с превеликою нуждою», а арестант, «крича, говорил мне: “Смеет ли он на меня кричать! Ему за то надлежит голову отсечь! Он и все вы знаете, какой я человек!”». В этом месте вспоминается описанная выше сцена игры двухлетнего малыша с собачкой в Дюнамюнде. 20 июля 1759 года Овцын писал, что когда арестанту подали воду для чая, он требовал, «чтоб ему в чашку наливали, а когда в чашку воду наливать не стали, то он закричал: “Пошлите мне скверного своего командира!”». Когда ж я к нему вошел и спросил, кого он спрашивал, то он стал меня бранить всяческими сквернословиями, я закричал, чтоб он не беспокойствовал, на что он закричал: “Смеешь ли ты на меня кричать? Я здешней империи принц и государь ваш!”». В следующем доношении: «И 22-го числа заставливал меня воду на чай наливать, потом врал о себе как и прежде». Можно себе представить, откуда эта, по определению Овцына, «шалость»: Иван Антонович помнил время, когда он был мальчиком, а его родители пили кофе по утрам и за столом обслуживал лакей.
Получив одно из таких донесений Овцына, Шувалов поручил ему важное задание: войти одному в камеру к арестанту и спросить его, кто он? Овцын рапортовал: «Арестанта кто он, спрашивал, на что прежде сказал, что он человек великий и один подлый офицер то от него отнял и имя переменил (не Миллер ли?
Из еще одного донесения Овцына видно, что арестант даже знал, кто правит в этот момент государством, и представлял себе свое возможное место в иерархии. Когда Овцын пригрозил, «что ежели он пустоты своей врать не отстанет, то его ограничат в пище и одежде…, на что он меня спросил: «Кто так велел сказать?» Когда я сказал, что (это) тот, кто всем нам командир, он мне сказал, что то все вранье и никого не слушает, разве сама императрица ему прикажет»
[521]. То, что арестант знал, кто он такой, подтверждает и описанный в «Истории Ивана III» Бюшингом эпизод посещения Петром III камеры шлиссельбургского узника. Император с сопровождающими лицами, среди которых был и известный читателю барон Н. Корф (он и рассказал это Бюшингу), вошли в камеру, обставленную убогой мебелью, и увидели молодого, бедно, но чисто одетого, человека. Бюшинг пишет, что, по мнению его информатора, «он был совершенно невежественен и говорил бессвязно». Но, в противоречие вышесказанному, информатор передает слова, сказанные узником императору, как вполне связные и понятные собеседнику: «После первого вопроса “Кто он такой?”, принц отвечал: “Император Иван”, а потом на вопросы, как это ему пришло в голову, что он принц или император и откуда он про то узнал, отвечал, что знает от своих родителей и от солдат. Продолжали расспрашивать, что он знает про своих родителей? Он уверял, что помнит их, но сильно жаловался на то, что императрица Елизавета постоянно очень худо содержала и их, и его, и рассказывал, что в бытность его еще при родителях последние около двух лет состояли под присмотром и на попечении одного офицера, единственного, который был с ними добр и любил их. Тут крепко забилось сердце у генерала Корфа и на вопрос, помнит ли еще принц этого офицера, “Нет, — отвечал он, — я больше его не помню, потому, что этому прошло много лет, и я тогда был еще ребенок, но знаю его имя, его звали — Корф!” Генерал прослезился. Принц слышал также про великого князя (т. е. Петра Федоровича.
Проведенное же вскоре после визита императора в Шлиссельбург срочное расследование Тайной канцелярии установило, что, действительно, в Холмогорах солдаты охраны говорили арестанту, что он бывший император, сын принца Антона-Ульриха и принцессы Анны, что Россией правит его тетушка Елизавета Петровна и у нее есть племянник Петр Федорович, что, наконец, все ему, Ивану, присягали при его вступлении на трон.