Тайны запретного императора

Позже Темирязев показал на следствии, что этот указ привел его в смущение «для того, что он того писать не умеет», но, как известно, инициатива всегда наказуема: «А она, увидя, что он оробел, сказала: чего-де ты боишься, ведь-де ты государю присягал, также чтоб у ней быть послушну и в том присягал? И он донес, что присягал. — А когда-де присягал, то помни присягу и поди сделай и, сделав, отдай фрейлине, только-де не пронеси (т. е. не разгласи. — Е.А.), помни свою голову!».

Так как инициатор, видно, сам был горазд только чужие манифесты ругать, а не свои писать, то по его просьбе приятель — секретарь Иностранной коллегии Позняков, сочинил два варианта манифеста. Набело же все переписал копиист Кирилов из конторы Коллегии экономии, после чего Темирязев отвез подготовленные бумаги и передал их Юлии Менгден. Со слов Познякова, допрошенного в 1742 году, «сила», то есть суть проекта состояла в том, что император Иоанн объявлял подданным: по указам Петра Великого и императрицы Анны Иоанновны «в самодержавную власть предано наследников по себе избирать и определять, почему и мы наследником определены и узаконены и хотя в том манифесте показано, что по нас братья наши быть имеют, однако ж случиться может, что мы тогда сего света лишимся, когда еще братьев не будет, то в таком случае определяем наследницею мать нашу или сестер» [331].

Почему такое важное дело о порядке наследования было поручено почти постороннему человеку — некоему действительному статскому советнику, фамилию которого потом не мог вспомнить никто из первых лиц государства? И этот прожектер писал проекты даже не сам — за него это сделал секретарь Коллегии иностранных дел, а перебелял проект какой-то копиист? Все это говорит о том, что государственные дела были, в сущности, пущены на самотек. Но есть и другое объяснение происшедшему. В принципе дело это было раньше поручено кабинет-министру вице-канцлеру графу М.Г. Головкину, который сам, как сказано выше, коснулся проблемы престолонаследия в разговоре с Анной Леопольдовной сразу же после свержения Бирона, но тогда правительница решила с этим не спешить. После появления Темирязева с его инициативой дело получило продолжение, но довольно странное. Из показаний 1742 года причастных к расследованию лиц видно, что Головкин стал всячески затягивать дело. После приезда Темирязева необходимый проект он так и не составил, и правительница за это на него обиделась. Со слов Темирязева, Головкин «ей сурово сказал, {что} надобно-де подумать». И правительница тогда сделала вывод: «Знатно, что не хочет делать и для того она Остерману вручила» это дело [332].

Остерман показал, что, действительно, он был призван к правительнице, которая сказала ему, что у нее был «один из статских советников, а кто именем не упомнит» и говорил с ней о проблеме престолонаследия, что «во учреждении о наследстве о принцессах не упомянуто, которые-де всегда в России в неимении принцев наследницами бывают и сие-де таким образом дала знать, что будто бы от него, Остермана, было упущено (яд, влитый Амвросием, подействовал! — Е.А.), и приказал, что-де надобно подумать, чтоб сие исправить» [333]. На следующий день Остерман написал ей записку, что «понеже то известное дело важно, то не прикажет ли о том с другими посоветовать, а именно с канцлером князем Черкасским и архиепископом Амвросием. Правительница отвечала, что согласна, но просит привлечь к обсуждению и Головкина. Это письмо дошло до наших дней (в подлиннике на немецком языке и в современном документу переводе): «Для известнаго дела я признаваю за лутчее, чтоб вам з Головкиным сношение иметь, понеже он, Головкин, то дело зачал и, дабы в противном случае от того не произошло ссоры». Попутно отметим желание правительницы не обострять отношения двух «партий» и примирить их.