Тайны запретного императора

Информация об интригах Шетарди стала довольно быстро просачиваться наружу и попадать к властям. Поток сведений с разных сторон все усиливался и постепенно, к середине 1741 года, так называемый «заговор Елизаветы и Шетарди» стал секретом Полишинеля. Этому способствовало множество обстоятельств. «Заговорщики» были столь неумелы, что их действия были видны невооруженным глазом. Обычно указывают на Лестока как на главного виновника разглашения заговора. Манштейн писал: «Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены» [417] . О Лестоке сохранилось довольно много сведений, в том числе его следственное пыточное дело 1748–1750 годов – чаша сия не миновала в конечном счете и его самого. Гельбиг, который в своих записках «Русские избранники» мало кого жаловал из своих современников, писал о Лестоке как о человеке исключительных способностей и дарований. Он вообще считал, что «Лесток был гениальный человек. Он обладал проницательным умом, необыкновенным присутствием духа, верным суждением и добрым сердцем, которое, однако, к сожалению, очень часто приводило к заблуждениям благодаря его легкомыслию». Суждению Гельбига о том, что Лесток был «тонким и верным знатоком человеческого сердца», можно поверить – жить десятилетия бок о бок с капризной и подозрительной Елизаветой было непросто.

Вместе с тем Лесток всю жизнь отличался весьма эксцентричным поведением, был неунывающим, веселым человеком. Сохранились рассказы о его находчивости и остроумии. Так, во время заключения в Петропавловской крепости он нашел оригинальный способ переписки со своей женой, сидевшей в другом каземате, – Лесток посылал ей записки в каше, которую он заботливо передавал через охрану. Во время ссылки в Угличе и Великом Устюге, тянувшейся двенадцать лет, он, лишенный всех своих богатств, в отличие от других ссыльных, не бедствовал, а жил на то, что обыгрывал в карты подружившегося с ним воеводу. После того как Лестока в 1762 году освободил из ссылки Петр III, он вернулся в Петербург и поселился в своем некогда богатом доме (до советских времен в городе был Лештуков переулок). Попытки официально вернуть конфискованное и разворованное его врагами добро ни к чему не привели. И тогда, заручившись разрешением императора, он стал без приглашения наведываться в дома своих давних врагов, и «так как они не ожидали его посещения, то не принимали необходимых предосторожностей. Находя в этих домах что-либо из своих картин, серебряных вещей или драгоценностей, он без всяких разговоров уносил их, уверяя, что эти вещи его и что он действует по приказанию императора. Жаловаться на него не решались и он, таким образом, собрал часть своих вещей» [418] .

Возможно, что конспиратор из лекаря цесаревны был действительно неважный, но сказать, что он был ветреным и болтливым человеком, мы не можем – нужно все-таки иметь в виду, что Лесток два десятилетия был личным хирургом Елизаветы, а до нас не дошло почти ничего о ее личной жизни, точнее о том, что мог бы Лесток, согласно данной ему характеристике, разболтать встречным и поперечным. По крайней мере, секреты интимной жизни государыни он унес с собой в могилу. Да и во время встреч и переговоров в 1740–1741 годах он вел себя осторожно и был далек от легкомыслия. Как сообщал в мае 1741 года Шетарди, Лесток пришел к Нолькену на переговоры и очень волновался, «при малейшем шуме, который он слышал на улице, он быстро подходил к окну и считал себя уже погибшим», опасаясь, как бы по выходе от шведского посланника его не арестовали.

Примечательно и то, что свидания Лестока с Шетарди и Нолькеном часто откладывались, переносились из страха доверенного цесаревны перед разоблачением и арестом. Отчасти это объяснимо тактикой Елизаветы, тянувшей с подписанием неудобных ей бумаг, но отчасти она и ее люди, действительно, были осторожны, боялись предательства и знали цену обещаниям дипломатов. Так, в конце мая 1741 года они, испуганные частыми поездками Шетарди к Остерману, подумали, что Россия и Швеция решили примириться, и что Шетарди выступает как посредник в русско-шведской распре, а их дело раскрыто и все они пропали [419] . Повторю, что суть переговоров Лестока и самой Елизаветы с Нолькеном так и осталась неизвестной правительству Анны Леопольдовны до конца. Поэтому думаю, что дело не в болтливости Лестока, а в том, что с отъездом Нолькена заговором стал заниматься сам Шетарди, который вел себя неосторожно и самонадеянно. Это видно по его донесениям в Версаль: «Множество шпионов, которыми я, весьма вероятно, действительно окружен, нисколько меня не пугает, они нимало не помешали мне отыскать верное средство, при помощи которого доверенное лицо является ко мне ночью, как только есть что-нибудь спешное». Неизвестно, какое это было «верное средство», но о ночных встречах Шетарди с Лестоком и самой Елизаветой знали многие.

Места встреч «заговорщиков» избирались самые разные и порой весьма экзотические. Мать Екатерины II княгиня Ангальт-Цербстская Иоганна Елизавета писала, что эти свидания «происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, снежных метелей, в местах, куда кидали падаль» [420] . В августе 1741 года человек Шетарди должен был встретиться с доверенным лицом Елизаветы «завтра, в кадетском саду и под видом как бы случайности, которая может всегда произойти на гулянье до некоторой степени публичном» [421] . В другой раз, по словам Шетарди, Елизавета, «для того чтобы устроить свидание (с Шетарди. – Е.А. ), трижды проезжала в гондоле вдоль насыпи, находящейся на даче, занимаемой мною и расположенной на берегу реки; кроме того, она приказывала трубить при этом в охотничий рог, чтобы скорее обратить на себя внимание, но ни разу не случалось, чтобы я не находился в этот день в городе». Рассказавший все эти «конспиративные хитрости» дворянин Елизаветы, пишет Шетарди, «намекнул мне, что принцесса была бы весьма приятно удивлена, если бы, по возвращении теперь в Петербург к восьми часам, ей представился случай встретить меня в пути». В итоге маркиз два часа торчал на дороге в Петергоф, а цесаревна так тут и не проехала [422] . В августе 1741 года Шетарди предложил цесаревне «одно средство, представляющее с виду случайность, к тому, чтобы переговорить с ней о каком-нибудь спешном и важном предмете. Средство это состоит в следующем: пользуясь тем, что третьего дня я был приглашен к обеду графом Линаром и мне приходилось пройти перед ее дворцом, я просил ее находиться в половине первого со своими дамами на крыльце, устроенном перед входом в ее дворец в случае, если погода позволит это, и подождать, пока воспользуюсь этим случаем, чтобы под предлогом почтения, какое я обязан ей оказывать, я вышел бы из кареты и подошел к ней» [423] . Ни дать ни взять Дюма-отец!

Как писал Г. Гельбиг, «если им нужно было переписываться, они клали записочки в табакерки (вспомним кашу Лестока в Петропавловской крепости. – Е.А. ) и таким образом вели корреспонденцию» [424] . Заговорщики действовали при большом скоплении людей, полагая, что их условные знаки, слова, взгляды никому непонятны. Какова была эта конспирация, видно из донесения Шетарди от 2 сентября 1741 года. Он сообщал, что во время придворного бала они разговаривали с цесаревной о сватовстве к ней брата Антона-Ульриха, о происках Линара, о том, что она придумала, как ловко передавать маленькие записочки и потом возвращать их [425] . Ухитрялся Шетарди что-то секретное сообщить цесаревне даже во время аудиенции у нее. В мае 1741 года, собираясь на ближайшую официальную встречу с цесаревной, он писал Амело, как он будет действовать. Дело в том, что накануне Нолькен виделся с Лестоком, и хирург сообщил ему, что Елизавета не может встретиться со шведским послом и считает нужным проявлять крайную предосторожность, так как опасается покушения. Шетарди находил, что Лесток сильно преувеличивает опасность, грозящую цесаревне, и что на самом деле Елизавета боится скомпрометировать себя. И далее: «Я в состоянии буду судить о том с большей достоверностью, когда снова буду иметь возможность видеть эту принцессу. Я уже собирался, чтобы никого не удивить, сказать ей вслух после приветствия при аудиенции, которую буду иметь у нее, что чем дольше я был лишен удовольствия свидетельствовать ей свое почтение, тем сильнее надеюсь вознаградить себя теперь (и, надеюсь, она позволит мне сделать это), выполнив долг, который я обязан выполнять по отношению к ней». Вот что такое настоящая версальская галантность! А смысл тирады простой: надо бы нам встретиться.

Все это происходило на глазах множества людей. Описывая конспиративную беседу с цесаревной на придворном балу, Шетарди сообщает: «Так как мы с принцессой заметили, что большинство лиц, находившихся на балу, обращают внимание на наш разговор, то мы сочли уместным не продолжать его более, чтобы не возбуждать подозрений» [426] . Тщетная предосторожность!

Естественно, что о тайных поездках Шетарди к Елизавете, о встречах его с Лестоком знали при дворе, как и о «случайных» встречах посланника с цесаревной. Их встречи и разговоры давали обильный материал для сплетен, слухов, заставляли задумываться об истинных целях всех этих контактов. Уже с начала 1741 года по указанию правительницы была организована слежка за всеми передвижениями вокруг дворца Елизаветы, в соседнем здании была устроена квартира наблюдения («безызвестный караул»), из которой специально назначенным солдатам было предписано смотреть, «какие персоны мужеска и женска полу приезжают, тако же и Ее высочество благоверная государыня цесаревна Елисавет Петровна куда изволит съезжать и как изволит возвращаться» и об этом каждое утро подавать рапорты [427] .

Долгое время слухи о содержании визитов Шетарди к цесаревне и о его встречах с Лестоком оставались весьма туманны, хотя догадаться о предметах тайных разговоров было можно. Обычно именно так передавались секретные сведения, плелись интриги против конкретных вельмож, устраивались заговоры против существующего режима. В те времена на дипломатов смотрели как на легальных шпионов и провокаторов, обязанностью которых был не только сбор нужных сведений, но и почти неприкрытое вмешательство в дела стран аккредитации с помощью интриг, а особенно – посредством подкупа и взяток. Воспользуемся уже упоминавшейся остротой Фридриха II: ослов, нагруженных золотом для подкупа, дипломаты вводили во все столицы тогдашнего мира. Так делали и русские послы, изводившие сотни тысяч червонцев на шпионов и информаторов разных мастей, на подкуп министров короля и депутатов Речи Посполитой, членов рикстага и чиновников Швеции, визирей, евнухов и родственников султана в Стамбуле, газетчиков Лондона и Гамбурга. Так делали иностранные дипломаты и в России. Выше уже рассказывалось, как в феврале 1741 года выяснилось, что прусский посол обещал огромные деньги бывшему учителю правительницы, «полагая, что он пользуется большим влиянием на нее» [428] .

К лету 1741 года информация о зреющем антиправительственном заговоре стала поступать в Россию и из-за границы. Очень многое было известно в Стокгольме, куда регулярно писал Нолькен. Между тем там подвизалось немало платных и бесплатных друзей России и Англии, которые сообщали какие-то отрывочные сведения о заговоре в Лондон. Вскоре и сам Финч получил соответствующее извещение от своего министерства иностранных дел и передал его Остерману. В отличие от прежних отрывочных, приблизительных данных, получаемых с разных сторон, английская нота представляла собой квинтэссенцию всей собранной информации. Читая послание статс-секретаря лорда В. Гаррингтона русскому правительству, удивляешься точности информации, в нем содержащейся, ясности и недвусмысленности каждой фразы текста. Такие бумаги готовят только профессионалы высочайшего уровня: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции… Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия ободрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны… Нолькен также пишет, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди, что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга (Лестока. – Е.А.), состоящего при ней с самого детства».

Английский посол Финч вручил послание правительства Его величества короля Георга II Остерману и Антону-Ульриху. А что же правительница и ее министры? Как пишет Манштейн, когда Остерман, получивший сведения от своих шпионов, сообщил правительнице, что цесаревна Елизавета что-то замышляет против регентства, та в ответ «посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету» [429] . Этот же мотив проходит и в мемуарах Миниха, правда, по поводу частых встреч Елизаветы с гвардейцами в летней даче у Смольного: «Правительница принцесса Анна была предуведомлена об этих собраниях, но считала их пустяками, не могущими иметь последствий; при дворе говорили с насмешкой: “Принцесса Елизавета водит компанию с преображенскими солдатами”» [430] . Смех правительницы можно объяснить только одним: она представить себе не могла, что Елизавета – эта изнеженная, капризная красавица, прожигательница жизни способна на такое мужское, опасное, в стиле Миниха, дело – государственный переворот. Уж Анна Леопольдовна по истории 9 ноября 1740 года хорошо знала, сколь нервное и непростое это предпритие. Да и какими силами смогла бы совершить переворот Елизавета? Все знали, что она водит компанию с гренадерами, что они величают ее кумой, но солдаты – орудие, масса, и кто же поведет их на захват дворца? Действительно, ни один офицер или генерал не был замешан в заговоре. Правительнице и людям, бывшим тогда у власти, повторение предыдущего (9 ноября 1740 года) переворота казалось единственно возможным вариантом. Нужно, чтобы фельдмаршал (генерал, на худой конец – полковник) повел, под командой верных офицеров, солдат ко дворцу. Неудивительно, что власти особенно внимательно начали присматривать за фельдмаршалом Минихом.

Пожалуй, больше других нервничал из-за Елизаветы принц Антон-Ульрих. В декабре 1740 года он поручил М.Г. Головкину расследование дела какой-то бабы, которая где-то брякнула, что «фельдмаршал Миних, приехав к (цесаревне), стоял на коленях и объявлял свою службу в таком намерении, чтоб (ей) быть на всероссийском престоле». Баба категорически отрицала навет и призналась в том, что, действительно, говорила о посещении Минихом цесаревны, но не более того, зато вспомнила какого-то знакомого ей кузнеца, о сне которого они разговаривали. Сон же был политически актуальным: труженику молота снилось, что Елизавета Петровна – императрица Всероссийская [431] .

Другой случай был связан тоже со снами кузнеца (возможно, того же) и относился к началу марта 1741 года, то есть сразу же после отставки Миниха. Тогда подпоручик Нотгофт донес на литаврщика Грубера, который ему рассказывал, что Сара Каландерша, жена кузнеца Каландера, «сказывала ему, чтоб бывший-де фельдмаршал Миних был один раз в доме у… Елизавет Петровны и, припадши к ногам Е.в. просил, что ежели Е.в. ему повелит, то он все исполнить готов». А далее следует довольно неординарный ответ цесаревны: «…на что-де Е.в. изволила ему сказать: Ты-ли-де, который корону дает, кому хочет, я-де оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу».

По показаниям литаврщика Грубера, Каландерша рассказывала всю историю иначе: Миних стоял на коленях, требовал от Елизаветы повеления, а она ему сказала, «что он-де, Миних, ведает, что Е.в. надобно и к чему она право имеет и потом-де… онаго фельдмаршала очень милостиво принять и до крыльца провожать изволила». Каландерша все это слышала от музыкантовой жены Строуши. Обе эти женщины, вероятно, немки или чухонки, оказывается, служили при дворе цесаревны. Поэтому генералиссимус, который опять вместе с Головкиным вел расследование, не решился арестовать их во избежание огласки и скандала.

Но при этом Антон-Ульрих завербовал Нотгофта, чтобы тот смотрел, когда цесаревна «на Смольный двор приедет и тогда кто из генералитету или прочих чинов ее туда провожает, по которому оному генералиссимусу повелению он, Нотгофт, о том и репортовал, потому что он близ того Смольного двора квартиру имеет». По приказу принца Нотгофт привел к нему кузнеца Каландера и литаврщика Грубера. Кузнеца, который работал на дворе Елизаветы, принц спрашивал, отчего в доме Елизаветы «ворота никогда не запираются и по какой причине… по ночам в одном покое всегда свеча горит?»

Кузнец отвечал уклончиво (ответ нам известен в редакции 1742 года, когда уже правила Елизавета), что мол, свеча, бывает, горит не только у знатных, но и «у подлых людей», а ворота запереть нельзя, так как снега много нанесло и подмерзло. Антон-Ульрих обещал Каландеру «великое награждение…, ежели он, проведывая прилежно, что у Е.и.в. … в доме сделается», станет докладывать ему. По словам жены кузнеца, принц обещал ее мужу место в Конной гвардии и 600-рублевый оклад (сам же Каландер признавался, что ему обещали только место полкового кузнеца).

Головкин, в свою очередь, расспрашивал Каландершу, «не слыхала ли она от оной Строуши или от кого другого, что (цесаревна) к восприятию российского престола какое-либо намерение имеет?» Поскольку дело рассматривалось в 1742 году, то и муж и жена отвечали, что они с презрением заявили Головкину и принцу, что они «к таким проведываниям, конечно, ни за какие деньги не склонятся», отвергли деньги иностранных временщиков и категорически отказалась стучать на «счастливо царствующую ныне всемилостивейшую государыню императрицу Елизавету Петровну». Вот как были смелы и неподкупны истинные патриоты – сторонники дщери Петровой, согласно их показаниям, данным уже во времена счастливо царствующей государыни Елизаветы Петровны.

На следствии 1742 года Левенвольде добавил, что, по словам генералиссимуса, «один пуговишник видел во сне, что в марте месяце имеет быть великая перемена и что будто фельдмаршал Миних был или ходил к (Елизавете)». Из допроса Левенвольде прямо вытекало, что о вещем сне пуговишника и визите Миниха ему говорила и сама правительница, которая подозревала Миниха «по причине того, что будто он к (цесаревне) приходил», после чего он был «из службы уволен». Визит Миниха к Елизавете Петровне, действительно, пришелся как раз накануне отставки и, возможно, ее и вызвал.

Чем же так встревожил политическую верхушку Российской империи сон пуговишника? Раньше такие дела разбирали в Тайной канцелярии рядовые служащие, даже без ее начальника, генерала и кавалера Ушакова, а теперь этим делом заинтересовался сам генералиссимус. А дело, видно, было типичным для тех времен, хотя и отражало больше народные представления и молву, чем реальные происшествия. Из дела видно, как сплетни, передаваемые из уст в уста, обрастают фантастическими подробностями и становятся зловещими. Ко всему рассказанному выше еще примешивались слухи о каких-то привидениях в Петропавловском соборе, то ли у гроба Анны Иоанновны, то ли у гроба самого Петра, которые трактовались так: «Его императорское величество и в гробе своем от того покоя не имеет, что дочь его от законного наследства российского престола беззаконно выключена». Подобные слухи могли ходить и раньше, тревожа народное сознание и «прибавляя очки» Елизавете.

Столкнувшись с этими слухами, Антон-Ульрих (да и правительница) встревожились: как бы, действительно, сон пуговишника не сбылся – пожар там или бунт ему приснился, но не устроил бы в начале марта фельдмаршал Миних очередной переворот, на этот раз в пользу Елизаветы Петровны – благо он с ней встречался и у них была какая-то беседа.

Почти сразу же после отставки Миниха, по приказу Антона– Ульриха, нескольким гренадерам, переодетым в гражданское платье, было поручено по ночам «смотреть, что ежели оный фельдмаршал граф Миних поедет из двора своего инкогнито, не в своем платье, то б его поймать и привесть во дворец, буде же он поедет к (цесаревне), то б его дожидаться как оттуда из дома возвратится и взять бы его и привесть во дворец и о том доложить». Было установлено несколько смен дежурных филеров. Заодно предписывалось смотреть, не ездит ли кто по ночам к «цесаревне, також ко оному фельдмаршалу и князь Алексею Михайловичу Черкасскому» [432] .

Но Миниха подозревали больше других – отставной первый министр, естественно, был обижен на существующую власть и должен был мечтать о реванше. Шпионам предписывалось, если во дворец прибудет Миних, то рапортовать устно «того часу» майору Альбрехту или самому генералиссимусу. «Потом, – показал в 1742 году аудитор Барановский, сидевшей в тайном «безызвестном карауле», – еще приказ воспоследовал: французский посол когда-де приезжать будет во дворец Ее высочества благоверной государыни цесаревны, то б-де и об оном рапортовать с прочими в подаваемых записках». Заметна разница в срочности подачи рапортов: если Миних – то срочно, а если посол – то в общем порядке. Это значит, что власти опасались, как бы Миних не повторил попытки переворота, а в приездах посла непосредственной угрозы не усматривалось.

Миних зачастил к цесаревне еще до своей отставки. 14 февраля 1741 года Финч доносил в Лондон: «Фельдмаршал повадился за последнее время делать продолжительные визиты к принцессе Елизавете, что, конечно, не по сердцу правительницы и не содействует ее расположению к нему» [433] . Правительница и ее приближенные помнили пророчество отправленного в Сибирь Бирона: «То же честолюбие, которое увлекло его на измену герцогу, может не сегодня-завтра увлечь на измену ее высочеству» [434] .

Весна и лето прошли спокойно – оказавшись в отставке, Миних в своем доме на Васильевском острове сидел тихо. В августе 1741 года поползли слухи о том, что Миних болен, что арестован его сподвижник генерал Геннин, а также близкие фельдмаршалу генералы Девиц и Штоффельн, находившиеся при войсках на Украине [435] . Судя по этим слухам, люди, стоявшие у власти, стремились «стреножить» азартного и непредсказуемого фельдмаршала. Одновременно из описанного выше дела видно, что власти страдали от недостатка информации из самого дворца Елизаветы и пытались как-то этот недостаток восполнить, вербуя служителей цесаревны и их жен. Но здесь их ждала неудача, как оказалась неудачной попытка наладить неформальные отношения с гвардейцами.

Весной 1741 года, по сообщению Шетарди, генералиссимус вдруг заинтересовался настроениями в гвардии и как-то раз обратил внимание на семеновского капитана, стоявшего на посту во дворце с весьма мрачным лицом. Узнав, что задумчивость офицера объясняется размышлениями, как прокормить свою многочисленную семью, генералиссимус сказал: «Я хочу, чтобы вы все были счастливы и сделались моими друзьями», – и подарил офицеру кошелек с золотом. Шетарди, сообщавший в Версаль об этой истории, не без юмора отмечает, что золото так воодушевило семеновского капитана, что он, «все время соглашаясь с его мнениями, сыграл свою роль с такой находчивостью, как будто он был к ней подготовлен», хотя был, на самом деле, ревностным сторонником Елизаветы [436] .

Естественно, пользы от этой жалкой пиар-компании было мало. Состязаться с Елизаветой в завоевании симпатий гвардейцев принц не мог. Елизавета, с ее необыкновенной красотой, обаянием, простотой и сердечностью, трогательной незащищенностью, воодушевляла, даже возбуждала мужчин встать на ее защиту. Дочь Петра была для солдат своя и вообще для многих простых людей «она и по внешнему ее виду от Бога (была) давно избрана» [437] .

Правительница тоже не знала, о чем ведут разговоры Шетарди и Елизавета и что они замыслили. На допросе 1742 года Левенвольде показал, что правительница посылала его к Остерману «с тем, что понеже-де некоторой чужестранной министр часто бывает у (цесаревны), то нет ли в том интриг, как-де здесь о том известие имеется, и для того б его, Остермана, спросить, что о том делать». По-видимому, несмотря на весь свой скептицизм относительно возможностей Елизаветы устроить переворот, правительницей порой овладевал страх перед неизведанным будущим. Этот страх мучил ее эмоциональную натуру, и она не находила себе места. Елизавета в одну из встреч с Нолькеном рассказала ему, что правительница «приходила ночью к графу Остерману, и ей известно через горничную, которая служила у него и приходилась сестрой женщине, состоящей в ее, цесаревны, штате, что принцесса сказала сразу при входе, что она заклинает графа Остермана телом и кровью Господа позаботиться о ней, так как она погибла. Та же женщина слышала, что министр спрашивал у правительницы, какой помощи может она ждать от него, когда он так удручен старостью и болезнями и не в состоянии двинуться из своего кресла; далее он отвечал, что князь Черкасский и граф Головкин способны лучше его принять необходимые меры. Принцесса Елизавета добавила, что эта женщина не смогла сообщить ей остальной части разговора, так как ее заметили в соседней комнате и приказали удалиться» [438] .

Но уже из того, что слышала служанка, ясно, что Анна Леопольдовна терзалась страхом, а Остерман, по своему обыкновению, норовил уйти в сторону. Тут вспоминаются слова Финча о нем как об уверенном кормчем в хорошую погоду, который во время бури исчезает с мостика и «всегда становится в сторону, когда правительство колеблется». Возможно, это высказывание английского посланника как-то связано с очередной его попыткой предупредить русское правительство относительно интриг шведского и французского дипломатов. Остерман, принявший Финча, сделал вид, что ему ничего о них неизвестно, зато принц Антон-Ульрих был откровеннее. Он сказал послу, что подозревает Шетарди и Нолькена, которые «замышляют что-то», что существует тесная связь Шетарди с Лестоком, что «французский посланник часто ездит по ночам к Елизавете, и так как нет никаких признаков, чтобы тут примешивались любезности (galanterie), то надо думать, что у них дело идет о политике». Но о чем конкретно там говорят, принц не сказал, а может быть, и не знал. Прозвучала в его речах и угроза Елизавете, которую, по словам принца, за все эти дела ждет монастырь [439] .