Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

В Ялте Луговские жили месяц. И вдруг Майя Луговская сообщает, что ему плохо, он выпил и лежит. Я пришла к ним, она плачет. Я села около его кровати, он тоже плачет и говорит мне: “Людмила, я так не хочу умирать”. Тогда я ему сказала: “Вы такой молодой, красивый, я бы в Вас влюбилась”. А он: “Да что вы, я старик. Ялта – мамочка моя, Крым – волшебная земля. Я рад, что умираю в Ялте. Цените Крым, такой земли на земном шаре нет”.

Майя Луговская переживает, а ночью прибегает к нам и сообщает, что он умер. Мы бежим в гостиницу, заходим в номер – там много цветов. Был такой скульптор Миронов. Майя привела его, и он сделал посмертную маску Луговского, копия которой хранится у меня дома. Луговская плачет и, зная, что муж бесконечно любил Крым, отважилась на небывалый поступок: отвозит тело покойного в морг и там договаривается, чтобы у него вырезали сердце, которое решила похоронить на территории Дома творчества, возле скалы (“Там у скалы, где молодость моя…”). Она купила кувшин и положила в него сердце Луговского. Днем выбрала место для захоронения, а я нашла лопату. В темноте, при свечах, мы закапываем драгоценный кувшин. Луговская до двух часов ночи читает стихи Владимира Александровича. Мы оставляем свечу, идем к скамейке Луговского, на которой он любил сидеть, и танцуем под луной.

Майя заказала цинковый гроб, чтобы везти Луговского в Москву. В Ялте рядом с собором Александра Невского находился Дом учителя. Там, в холле на втором этаже, был выставлен этот гроб, причем он был открыт. Майя была с сестрой Анной Леонидовной. Потом Луговского увезли в Москву, где похоронили на Новодевичьем кладбище.

Благодарю Господа за общение с великим поэтом, я будто выросла от этого. До сих пор вспоминаю последние минуты его жизни. Он плакал, слезы лились ручьем и переходили в рыдание. Вошла жена, Луговской притих, помолодел, глаза стали светлыми. Сейчас, в 84 года, мне он кажется юным: ему тогда было 56 лет. Как он хотел жить!»

Скала, возле которой похоронено сердце поэта, получила название скалы Луговского. На ней был установлен его бронзовый барельеф, который открывал Никаноркин вместе с Майей Луговской. Когда началась перестройка, барельеф украли, но родные Ники все равно туда ходили и повторяли прежний ритуал.

А я вспомнил, как летом 2003 года мы с женой Мариной и сыном Аркадием усадили в машину Карпову и Леру Загудаеву и поехали к скале Луговского, зажгли там пять свечей – по одной от каждого из нас, вспоминали поэта, а Карпова читала его стихи. Опустившаяся на Ялту ночь придавала таинство нашему ритуалу. Мне тогда казалось, что я ощущаю несильные и равномерные толчки из-под земли, словно это бьется сердце Владимира Луговского. Время перевалило за полночь, наступила Троица. Господь был с нами.

«Когда Луговской умер, – рассказывала Карпова, – Елена Леонидовна уже была элитной столичной дамой и относилась ко мне, как к жене провинциального поэта, но в каждый свой приезд в Ялту – а приезжала она дважды в год – мы виделись и тепло общались. Более того, Луговская сыграла определенную роль в судьбе моей дочери и внучки. Наверное, поэтому Ника, хотя Луговской у нас не ходил в любимых поэтах, посвятила ему стихотворение “Море гудит, море шумит…”.

Владимир Луговской еще приучил нас слушать пение соловьев в Алупкинском парке, куда мы с ним и с Никаноркиным ездили несколько раз. Когда он умер, его жена продолжала все его традиции. Она была инициатором одной из таких поездок. Выезжать надо было в 12 часов ночи, поэтому Луговская заказала такси. Ехали она, я, Никаноркин, Майя и Ника, которая напросилась, хотя время было позднее. Ехали по нижней дороге мимо Ласточкиного гнезда и санаториев. Стояла лунная ночь, луна просвечивала сквозь ветки сосен, и над всем этим, как старинный замок, поднималась Ай-Петри. И вдруг эту тишину прервали густые соловьиные трели. Мы визжали от радости и тут же успокаивали друг друга, чтобы не вспугнуть соловьев. Луговская читала стихи двух Владимиров – Луговского и Соколова[58], зажигала свечи и пела церковную песню. Все это было волшебно, прекрасно.

Когда мы приехали домой, Ника пошла в кухню, в три часа ночи вышла к нам, сказала, что хочет прочитать стихотворение, и прочитала:

Заслоню плечом тяжесть дня
И оставлю вам соловья.
И оставлю вам только ночь,
Чем могу я еще помочь?
А хотите, я сердце отдам —
Пусть судьба моя пополам…

Луговская не могла поверить. Это было удивление: как Ника все так повернула, будто что-то щелкнуло в ее голове».