Тайны жизни Ники Турбиной («Я не хочу расти…»)

Вернувшись, Мария Илларионовна сообщила, что у Твардовского сейчас Солженицын. Вскоре вышел Твардовский, совсем другой по сравнению с тем, которого я видела в Ялте: собранный, отдаленный, словно мы не были знакомы. К тому времени он уже заболевал и покидал “Новый мир”. Я отдала ему документы. Он ничего не ответил, сказал только, что очень занят. Я понимала, что больше его не увижу».

Поскольку речь зашла о Твардовском, позволю себе немного отвлечься от основного повествования. Моя дальняя родственница Вера Львовна Попова, урожденная Бриль, в свое время работала одной из личных стенографисток Сталина и никуда не могла отлучиться из дому, не поставив в известность соответствующие органы. И вот эту самую Веру Львовну мы с мамой случайно встречаем в Ессентуках, куда приехали, чтобы мама подлечила печень. Было это летом 1957 года.

Надо сказать, что Вера Львовна была очень остроумной дамой и большой выдумщицей. «Давай, Поленька, – предложила она маме, – купим пирожки с капустой. Это мечта поэта!» А пирожки с капустой, да еще жареные, тем, у кого больная печень, мягко говоря, противопоказаны. «Не бойся, – убеждала маму Вера Львовна, – я сюда уже тридцатый раз приезжаю, все себе позволяю, ничего не случится». Мама, естественно, отказалась, а Вера Львовна тут же купила большой кулек пирожков, потом нашла телефон-автомат, вызвала «Скорую помощь» на адрес, по которому жила, и направилась к своему дому, уплетая пирожки. Как только она пришла домой, у нее начался приступ печени, и в тот же момент приехала «Скорая», которая ее спасла.

Вы спросите, при чем здесь Твардовский. А при том, что Вера Львовна очень хорошо знала Александра Трифоновича, потому что они были соседями, жили в доме газеты «Известия» по Кутузовскому проспекту, 11/7, но она на этаж выше. И часто подвыпивший Твардовский звонил в ее дверь, и, когда она открывала, принимал ее за жену и через силу произносил: «Маша… это я!» А Вера Львовна отвечала ему всегда одинаково: «Александр Трифонович, вы ошиблись, Маша живет этажом ниже».

«Примерно в 1970 году, – рассказывала Карпова, – мы с Никаноркиным были на выступлении Вольфа Мессинга[112] в ялтинском театре. После концерта Мессинг стоял печальный возле туалета и курил. Как оказалось, он был несчастен и одинок – его жена к тому времени умерла. Мы подошли к нему выразить свое восхищение. Познакомились. Он очень обрадовался. Сначала мы беседовали с ним, потом часа два гуляли по набережной. А надо сказать, что я была истинная коммунистка, в отличие от Никаноркина, который, если хотел меня обидеть, говорил “сталинистка”. Однажды, когда он это сказал, я бросила в него утюг, в другой раз порвала свой портрет, который он, кстати, неплохо, нарисовал. У Никаноркина в голове вечно были какие-то недовольства и возмущения. Мессинг, очевидно, прочел его мысли и сказал: “Ну что вы, у вас такая симпатичная жена!”, на что Никаноркин заметил: “Да, но очень партийная”. Мессинг на это сказал: “Не переживайте, скоро все закончится”, давая понять, что советской власти и компартии не будет. Как далеко видел! Мы тогда даже подумать об этом не могли».

Никаноркин был беспартийным. Очевидно, по глубокому убеждению, если не вступил в партию даже на фронте. В мирное время он тем более туда не собирался. Беспартийность Никаноркина была еще одним поводом для конфликтов с женой, которая чересчур рьяно проявляла свою активность в качестве члена партбюро гостиницы «Ялта». По словам Анны Годик, поэт Василий Субботин, одно время возглавлявший горком партии Симферополя, к Никаноркину относился терпимо, а Карпову, поведение которой его раздражало, очень не любил и терпеть не мог.

«Никаноркин был больным человеком, – продолжала Людмила Владимировна, – но способным и порядочным. После фронта он не спал и пил наркотические средства. Я этого не понимала. Он был полусумасшедший. Через два-три года после замужества я ездила к нему в симферопольскую психбольницу, где он лежал. Он любил меня, был эротоманом, мог заниматься сексом 24 часа в сутки. Светочка, моя младшая сестра, считала его наркоманом, потому что он собирал лекарства мешками с момента, когда мы познакомились. Если я приезжала к нему в больницу, он меня встречал, мы шли куда-нибудь под дерево и занимались любовью. Он уже тогда начинал писать повесть “Сорок дней, сорок ночей” и рассказывал мне об этом. Мы ездили с ним в Керчь, где, собирая материал для повести “Чайки над Эльтигеном”, он встретился с уцелевшими десантниками, которых к тому времени осталось три-четыре человека.