Тайные безумцы Российской империи XVIII века

В 1748 году, когда в Тайной канцелярии решалась судьба сошедшего с ума прапорщика Григория Языкова, его жена просила, чтобы его послали в один из муромских монастырей поблизости от их имения. Просьба была исполнена, и Языков был определен в Спасо-Преображенский монастырь. В 1763 году его сыновья, один из которых был в это время адъютантом генерал-прокурора А. И. Глебова, а другой — сержантом Главной артиллерии, обратились в Сенат с просьбой об освобождении отца, и она также была удовлетворена[246]. В 1747 году в новгородский Свирский монастырь был помещен подпоручик Преображенского полка Дмитрий Никитин. Его сестре Федосье, вдове сержанта Семеновского полка, было отдано в управление его имение, из доходов с которого она должна была оплачивать содержание брата. Вскоре Федосья заявила, что крестьяне стали ей «ослушны», денег не посылают и говорят, что их помещик выздоровел. Находившийся с Никитиным в монастыре дворовый в свою очередь сообщил, что Федосья отказалась присылать брату одежду и пищу, а в 1750 году наместник монастыря написал, что она не присылает ничего: нет свечей, а солдаты, караулящие Никитина, ходят в обветшалой одежде и обуви. В том же году из Тайной канцелярии последовал указ в провинциальную канцелярию «увещевать» крестьян и велеть им быть в повиновении у сестры узника, чье заключение продолжалось до 1763 года, когда с просьбой об освобождении в Сенат обратилась его жена[247]. В 1768 году епископ иркутский и жена комиссара Китайского каравана Симона Свиньина, отправленного в монастырь в 1762 году, через иркутского губернатора Адама Ивановича Бриля просили о его освобождении. Вяземский предложил оставить все на усмотрение Бриля, и императрица наложила на это предложение резолюцию «быть по сему»[248].

Очевидно, что просьбы родственников об освобождении умалишенных исполнялись, лишь если власти полагали, что арестант больше не представляет опасности. Так, в 1747 году было отказано в просьбе матери подпоручика Ивана Сечихина. Сын дворового или холопа, он выучился грамоте, участвовал в экспедиции И. К. Кирилова, был на военной службе, побывал в Польше, служил переводчиком с немецкого в Кабинете, а сойдя с ума стал говорить, что «батюшка Ея Императорскаго Величества с ханжами, с пустосвятами не знался», что с мужиков собирают деньги и их разоряют, «а собранные деньги <…> разсыпаются на ветер таким, которые в париках ходят, да мушки налепливают, да песенки складывают». Из монастыря, куда он был отправлен, в 1748 году сообщали, что Сечихин продолжает говорить «непристойности»[249].

Среди умалишенных, чьи деяния были расценены Тайной канцелярией и Тайной экспедицией как «важные», тех, чья судьба была решена отлично от прочих, совсем немного. Показательно, в частности, уже вкратце описанное в литературе[250] дело 1775 года надворного советника Григория Рогова, который был пойман за сочинением манифестов о восшествии на престол Павла Петровича, от имени которого Рогов обещал «излишних поборов по своим прихотям не желать», возвратить церкви монастырские вотчины и снизить налог на винокурение. Несмотря на очевидное безумие в основном молчавшего на допросах надворного советника и слова генерал-прокурора о том, что Рогов «заражен развращенными мыслями, а как он склонен и к пьянству, то от того конечно приходит ему бешенство», «а в тот мамент, как его паче обуяет пьянство, то делает все непозволительное и вредное, как человек прямо в горячке находящейся», императрица повелела провести полномасштабное следствие: обыскать дом, устроить очные ставки, опросить свидетелей, допросить членов семьи и даже осмотреть место преступления. «Хто ему поверит, — отвечала она Вяземскому, — что все сие писано было без намеренья, да хотя бы то и было, то вина одинакое, ибо писал присяги противное и за что вешают; весь же склад пугачевской и безумие тут менее, нежели разврат». Собственно, последние слова и объясняют столь острую реакцию Екатерины, крайне болезненно воспринимавшей малейший намек на покушение на ее власть: только что было подавлено пугачевское восстание, но заговор, видимо, еще мерещился повсюду. В результате Рогов был заключен в Шлиссельбургскую крепость, а его жена и четверо взрослых детей, которые, согласно показаниям соседей, вели предосудительный образ жизни, сосланы в Сибирь[251]. Ко времени, когда судьбой своего давнего сторонника заинтересовался император Павел I, его уже не было в живых[252].