Тайные убийцы

Анхел названивал ей весь день, пытаясь сдержать возбуждение, так и звеневшее в его голосе. Он очень много говорил о возможных последствиях отставки Риверо и о новой великой надежде «Фуэрса Андалусия» — Хесусе Аларконе: Анхел весь день рулил им, после того как взял у него интервью для биографической статьи в «АВС». Анхел великолепно умел манипулировать прессой. Он держал Хесуса подальше от камер, пока тот посещал больницу, и убедил его провести уединенные беседы с жертвами взрыва и их родными. Главной победой Анхела стало то, что он сумел провести его к Фернандо Аланису в палату интенсивной терапии. Хесус и Фернандо поговорили. Без камер. Без репортеров. И это сработало. Лучше и быть не могло. Позже, когда мэр и съемочная группа пробились в палату к Фернандо, тот упомянул Хесуса Аларкона перед камерой — как единственного политика, который не пытался сколотить себе политический капитал на несчастьях жертв трагедии. Это было чистое везение, но оно как нельзя лучше сыграло на руку кампании, которую проводил Анхел. Мэру с трудом удалось подавить нервную усмешку, которая так и норовила выступить на его лице.

Консуэло не могла удержаться. Да и зачем? Ей не спалось. Лучший способ вспомнить, что такое беззаботный сон, — понаблюдать за специалистами по этому занятию, лежащими в своих кроватях: невинно-спокойные лица, веки чуть подрагивают, тихое дыхание, крепкий сон без сновидений. Рикардо, ее первенцу, было теперь четырнадцать, переходный возраст, когда лицо причудливо вытягивается в разных направлениях, пытаясь обрести взрослую форму. Это был не самый мирный возраст: в его теле бродило слишком много гормонов, в его сознании сексуальное влечение соперничало с мыслями о футболе. Матиасу было двенадцать, и он, похоже, рос быстрее старшего брата; ему легче было идти по чьим-то стопам, нежели протаптывать собственную тропинку, как сделал Рикардо, у которого тоже не было отца, чтобы его направить.

Но Консуэло понимала, к чему все это идет. Рикардо и Матиас заботились о себе сами. Больше всего ее тянул к себе Дарио, младший: ему было восемь. Она обожала его лицо, его светлые волосы, янтарные глаза, идеальной формы маленький рот. Именно посреди его комнаты она села на пол, в полуметре от его кровати, и стала смотреть на его безмятежные черты, легко погружая себя в то нелегкое состояние, которого она так жаждала. Все началось с ее рта, с губ, которыми она всегда целовала его детскую головку. Она проглотила это ощущение, и оно стало спускаться вниз, пока она не ощутила боль в груди. Потом это чувство вошло к ней в желудок, улеглось вокруг диафрагмы: мучение, пронизывающее целиком, от внутренностей до поверхности кожи. Она усмехнулась, вспомнив вопросы Алисии Агуадо. Что неправильного в подобной любви?

Фернандо Аланис сидел в палате интенсивной терапии больницы Макарены. По экранам он следил за жизненно важными показателями дочери. Серые цифры и зеленые линии говорили ему хорошее: по крайней мере, она способна ободрить медицинские приборы, если не своего отца. Его разбитый ум метался в разные стороны, как забулдыга в узком переулке, набитом мусорными баками. То он натыкался на катастрофические разрушения жилого дома, то перед ним вспыхивали четыре прикрытых фартучками тела у детского сада. Он по-прежнему не мог поверить в свою потерю. Может быть, в мозгу есть механизм, который превращает вещи, слишком невыносимые для восприятия, в образы, которые едва помнишь, как когда просыпаешься после кошмара? Люди, пережившие опасные падения со строительных лесов, рассказывали ему, что страшнее всего — не удар о землю, которая словно поднимается тебе навстречу. Ужаснее всего — когда потом приходишь в себя. Именно с таким ощущением он обессиленно подавался вперед, к израненному и истерзанному лицу дочери, к овалу ее слабого рта у прозрачной пластиковой трубки. Он чувствовал, что все внутри него — слишком большое. Его органы сминались под колоссальным давлением ненависти и отчаяния, которые не находили выхода, и им оставалось только вселять в него как можно более неуютное ощущение. Мысленно он возвращался к тому времени, когда его родные и дом были еще целы, но воспоминание о третьем ребенке, которого он предложил ей завести, ломало что-то у него внутри. Невыносимо было пытаться вернуться в то состояние, которое больше повторится, невыносима была мысль о том, что он никогда больше не увидит Глорию и Педро, он просто не мог переварить окончательность этого слова — «никогда».