Тайные учения Тибета (сборник)

Из этих сведений можно было заключить, что учитель совершает дубтхаб или какие-нибудь другие магические обряды.

На рассвете следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось прийти туда, пока трапа еще были заняты в своей палатке утренними молитвами. Я надеялась обмануть их бдительность и застать ламу за его занятиями врасплох.

Должна сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, обязательного по отношению к ламам. Но зная их привычки, я боялась, как бы Рабджомс Гьятцо не отказался меня принять, если ему доложат о моем приходе.

Докпа объяснили мне дорогу очень хорошо. Я сразу нашла пещеру на середине горного склона, переходившего в долину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Небольшая стена, сложенная из камней, пучков травы и глины, и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взоров случайных прохожих.

Моя стратегия успеха не имела. На горе, на полпути, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда-то бывшие одеянием отшельника. Мне с трудом удалось убедить его пойти просить учителя удостоить меня аудиенции. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гьятцо сейчас не может меня видеть, но если я приду дней через пятнадцать, он охотно меня примет.

Стоит ли для беседы с этим ламой оставаться здесь дольше, чем я предполагала! Не желая брать на себя никаких обязательств, я попросила передать только, что, может быть, еще вернусь, но пока в этом не уверена.

Два раза в день какой-нибудь трапа проходил мимо моей палатки по дороге к пастухам за молоком. Юноша, не пустивший меня к ламе, возбуждал интерес и жалость своим болезненным видом. Если бы узнать, чем он болен, можно было бы полечить его каким-нибудь лекарством из моей аптечки. Однажды я подстерегла его и начала расспрашивать.

Услышав слово «лекарство», молодой монах стал уверять, что совершенно здоров. Но как только речь зашла о его необычной худобе, его широко раскрытые глаза безумца наполнились невыразимым ужасом. Невозможно было добиться от бедняги ничего путного.

Я велела слугам заставить разговориться его товарища, но и тот упорно избегал всяких вопросов. В противоположность обычно болтливым тибетцам, эти двое были удивительно сдержанны. После моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать большой крюк и обходить мой лагерь. Очевидно, они не хотели, чтобы кто-нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями; я перестала о них думать.

Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины Тханг, умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.

Два всадника во весь опор поскакали в банаггомпа (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек, но из палаток — палаточный монастырь), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.

Служители культа из монастыря, с которым мирянин связан либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, одни только правомочны оказать ему помощь. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гьятцо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг.

Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойника. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и несколько знакомых мирян.

Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно набрасывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. По прошествии восьми дней все обряды должным образом были закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.

В назидание докпа, следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой зен (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации.

Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы шла и шла всю ночь. Но цель моего путешествия — место погребения — была меньше чем в часе ходьбы от моей палатки.

Я уже почти дошла, когда вдруг странный звук, хриплый и в то же время пронзительный, разодрал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, его сменил ритмический звук тамбурина.

Этот язык был мне понятен. Кто-то — без сомнения, один из учеников Рабджомса — опередил меня и совершил возле растерзанного трупа обряд тшед.