Тайные виды на гору Фудзи

Скажу еще вот что: если бы в Госнаркоконтроле, или как он там сейчас называется, узнали о том, что я переживал в те дни, я сел бы лет на сорок, не меньше. И меня не отмазал бы никакой адвокат вообще.

***

Чем дальше в лес, тем толще партизан, говорили у нас в школе. А у меня выходит наоборот – чем дальше в джаны, тем меньше внятного я могу сообщить о состояниях, испытанных мною вместе с саядо Аном. Вот если про третью джану еще можно что-то сказать, то с четвертой уже совсем сложно. Но я все-таки попытаюсь.

В общем, он опять сказал, что вместе с ним я увижу несовершенство третьей джаны – и опять мне захотелось объяснить ему, какой он дурень. Но в этот раз я уже знал по опыту, что в подобных вопросах монах обычно оказывается прав.

Так вышло и на этот раз.

Не то чтобы неподвижно-прекрасная нота третьей джаны показалась мне грубой. Нет.

Само «наслаждение», сама «приятность» и необходимость их переживать и испытывать вдруг стали для меня обузами. «Наслаждаться» – любым, даже самым тонким и изысканным образом – было, в сущности, все равно что бесплатно работать землекопом на неустановленное лицо.

Во мне не было никого, кто хотел бы наслаждаться. Он на самом деле отлип еще где-то во второй джане. Стоило вглядеться в наслаждение с этой высоты, и становилось ясно, что в нем нет никакой истинной сладости, а лишь раскрашенное умом беспокойство и тщета. Наслаждение было тонкой формой боли. Боль могла быть со знаком плюс и со знаком минус.

Но стоило убрать эти огромные, как амбарные замки, плюсы и минусы, навешенные умом на нейтральный по своей природе сигнал, как делалось ясно, что лучше без этого сигнала вообще.

То, что я пытаюсь сейчас описать, было очень естественным процессом – просто продолжением того движения, которое привело меня (вернее, нас с саядо Аном) из второй джаны в третью. Сначала захотелось, чтобы затих оркестр и осталась одна флейта. А потом оказалось, что не надо и волшебной флейты. Лучшая музыка, понял я – это тишина, а самое высшее и изысканное наслаждение – покой, в котором исчезает покоящийся.

Мирской человек не знает этого, потому что никогда не достигал подобного покоя, и то, что он зовет этим словом – это когда вставленный ему в жопу паяльник остывает со ста градусов где-то до семидесяти пяти. Но покой четвертой джаны – это совсем, совсем другое. Там вообще нет ни жопы, ни паяльника. Есть только покой.

Сложно объяснить, что произошло с моим умом. Раньше он был плотно сцеплен с наслаждением и не отрываясь глядел на него, как на ослепительную нить лампы. А когда лампа погасла, на ее месте осталось… знаешь, что бывает, когда долго глядишь на лампочку, а потом она гаснет? Там вроде ничего нет, но на это ничего можно очень долго и сосредоточенно смотреть.

Вот и здесь похоже. И только так можно объяснить, чем высокий покой четвертой джаны отличается от бытовой расслабухи, когда закрываешь глаза и вроде бы ничего не думаешь.

Когда «не думаешь» обычным мирским образом, на самом деле в тебе по-прежнему работает много маленьких умов и умишек, чьи мысли просто не доходят до сознания, потому что все они думают разное. До сознания долетают только их коллективные кумулятивные высеры – например, когда они начинают хором петь о бельевых веревках.

А тут все эти невидимые и неощутимые умы, только что синхронно купавшиеся в радости, смотрят по инерции на отпечаток, оставшийся от радости на сетчатке сознания. Все они собраны и сфокусированы на одном и том же. Можно сказать, сфокусированы на сфокусированности. Они ничего не думают. Ну, почти. И хоть прежнего удовольствия в этом состоянии нет, его не жалко.

Дело в том, что это симфоническое молчание ума – так неколебимо, так прозрачно, так невыразимо совершенно, что даже третья джана – да, да, – кажется по сравнению с четвертой грубоватой. Отсутствие удовольствия в четвертой джане оказывается гораздо приятнее удовольствия третьей, хотя никаких приятных (или неприятных, что в этом состоянии то же самое) ощущений в четвертой нет. Тебя там нет тоже – во всяком случае, такого, как обычно. Не знаю, понятно ли.

Мыслей, интенций или намерений в этом состоянии практически не остается, хотя иногда они пытаются проявиться. Но все их зародыши отлетают от четвертой джаны, как горошины от быстро вращающейся музыкальной пластинки. Прозрачный ясный покой – пока не побываешь в четвертой джане, смысл этих слов трудно понять.

А потом тебя тюкает очередной инсайт от саядо Ана.

Неколебимый, сосредоточенный и ясный ум четвертой джаны – и есть секрет древней магии. Это ключ ко всем видам волшебства и чародейства, ясновидения и пророчества, потому что для сосредоточенного таким образом ума все это не особо сложно. Но ключ этот спрятан так далеко и надежно, что фанатам Гарри Поттера достать его вряд ли светит.

Монахи мирским волшебством не занимаются, у них подписка. Да им это, как я сам хорошо понимал, и не надо – зачем наводить порчу на соседский курятник, когда сел в джану и стал хоть звездой Бетельгейзе, хоть черной дырой (не удивлюсь ничуть, если глубокие старшие джаны как раз про это).