Читаем Тайные виды на гору Фудзи полностью

Тайные виды на гору Фудзи

– Почему?

– Потому что ничего нет. Ничего вообще. Нигде. Никогда не было. И никогда не будет.

И Юра показал кому-то в пространстве короткий и напряженно выгнутый волосатый фингер.

Разговор, придавленный последней фразой, стих.

Если с тем, что Юра нес до этого, спорить было можно, и, наверное, даже нужно, то с этим – невозможно было никак.

Мы молча переживали невыносимую истину снова и снова – и каждый раз это было как в самый первый. Прошло еще несколько мгновений, и Юра жалостливо всхлипнул:

– Мужики, засекли? Вот сейчас – когда про Дженнифер Лоуренс… Все как раньше было. Настоящее. Живое…

– Угу, – кивнул Ринат мрачно. – Было, да. Только недолго. Сам же и обломал. И где оно теперь? Стабильности нет… А это, Юра, и есть непостоянство.

И мы яростно ввязались в следующий спор.

Это, к сожалению, не всегда было просто, Таня. Мы живем в эпоху, когда все настолько ясно, что спорить о чем-то с пеной у рта можно разве что в телестудии за деньги.

Но мы очень старались, и понемногу лечебная техника начинала работать. Чтобы собрать расползающуюся реальность вместе, алкоголя с кокаином было маловато – но усилие, которое делал мозг, чтобы участвовать в споре, нередко оказывалось гирькой, сдвигавшей чаши весов.

Пока мы орали друг на друга, мир как будто подмораживало. Мы могли какое-то время ходить по тонкому льду приблудных нарративов, забывая о зиянии, спрятанном под ними. Но стоило замолчать, как лед подламывался, и мы глубинными бомбами уходили в черные полыньи прозрения – каждый в свою.

Предмет нашего спора мог быть любым: музыка, книги, украинский вопрос, бессмертие души (тут мы почти сразу начинали дружно хохотать), спортивные тачки, яхты, английская недвижимость и подлость, сложная диалектика американской весны, Трамп и заговор джедаев…

Мы спорили даже о джанах.

И выяснилась одна любопытная деталь: Юра и Ринат во время своих опытов видели свет, а я нет. Этот свет назывался на пали «нимитта» и был, по их словам, очень красив.

Естественно, надо мной сразу стали издеваться.

– У тебя монах потому что самый дешевый был, – сказал Юра. – Бюджетный вариант.

– Как ты вообще живешь, Федя, – вздохнул Ринат. – Задумайся – джана без нимитты… Ну какой ты на фиг русский олигарх?

– В России олигархов больше нет, – ответил я. – Только трудолюбивые и социально ответственные бизнесмены.

Они заржали как жеребцы, а мне сделалось по-настоящему обидно за свое неустройство – и на минуту или две все опять стало как раньше, когда мир вокруг был материальным и плотным.

Отсмеявшись, Ринат снял очки и промокнул глаза.

– Спасибо… Вернули к жизни, честное слово.

Они с Юрой решили тут же удлинить эту полосу света (вернее, тьмы), накатив еще по дорожке.

Насчет нимитты я потом проконсультировался у нашего буддолога. Тот сказал, что в палийских сутрах, где описаны джаны, про нее нет ни слова, и впервые она появляется в «Висудхимагге» – руководстве для медитаторов, созданном через тысячу лет после Будды. Некоторые учителя учат джанам без нимитты, другие говорят, что свет таки должен быть… В общем, ясности не было. Но Ринат с Юрой – спасибо ребятам – все равно вызвали во мне серьезную зависть.

Увы, опять ненадолго.

Сансара, недостижимая милая сансара, манила своим тусклым светом, обещала прежнее счастье – и ускользала опять.

Но в наших душах уже теплилась надежда. Уязвленная гордость, зависть и злоба – все это действительно снимало понемногу симптомы, и, хоть облегчение чаще всего было недолгим, оставался крохотный шанс, что мало-помалу мы сможем вернуться в суету и тлен.

Мы спорили о музыке нашей юности, о девочках, о мальчиках, о Дамиане (договорились, что грохать его не будем, но пыли он проглотит много).

Обсуждали возможную войну в Европе, перспективы евро и доллара, петроюань с конвертацией в золото и так далее. О делах, впрочем, мы говорили редко.

Мы были своего рода серферами – как только разговор начинал генерировать сильные негативные эмоции, мы дожидались момента, когда мир покажется прочным и стабильным, и замолкали на несколько минут, наслаждаясь скольжением по волне этой иллюзии.

Но омрачение рано или поздно проходило.

Мы продолжали молчать, но теперь молчание становилось другим. Каждый из нас вновь погружался в истину, в собственный поток непостоянства – и мир, о котором нам только что удавалось так увлеченно и правдоподобно спорить, превращался в то, чем он был всегда: пыль, тончайшую призрачную пыль, ежесекундно уносимую ветром…

Индийские музыканты играли беззвучно – они лишь делали вид, что щиплют свои отвергнутые олигархией струны. Но музыка гремела без них, она становилась все громче, и я вдруг понимал, что «пыль на ветру» – это не пришедший мне в голову образ, а «Kansas», бьющий прямо в сердце из скрытых под сценой колонок:

– I close my eyes,only for a moment and the moment’s gone…Dust in the wind,Everything is dust in the wind…[23]