Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Под ним был молодой, напряженный, как струна, серебристо-серого окраса красавец конь. Чернышев, несомненно, узнал подарок императора Александра, который, как мы знаем уже, доставил из Петербурга Каблуков. Собственно, лошадей было две — конь, на котором сидел Наполеон, названный им Таурисом, и молодая кобылка, которую чуть в стороне держал под уздцы мальчик-паж. Та, как было известно Чернышеву, получила кличку Коко.

— Сегодня я велел оседлать Тауриса и Коко специально, чтобы вы, граф, сделали мне приятное: сообщили в своем письме моему брату императору Александру, как я ценю его презент, — сказал Наполеон, совсем близко подъезжая к Чернышеву. — А он, русский царь, уже объездил лошадей, которых я послал ему также с подполковником Каблуковым?

— Его величество все еще воздерживается от верховой езды из-за поврежденного колена, — ответил Чернышев.

Подбородок Наполеона несколько вдавился в ворот зеленого егерского мундира. Видно, он ожидал слов восторга, связанных с его ответным подарком.

— Вы помните, граф, ранение моей ноги на Дунае, — произнес Наполеон. — Тогда мне пришлось его скрыть, дабы не вызвать панику среди моих солдат. Но сапог изрядно пропитался кровью. Ушиб же, я полагаю, не такая уж опасная травма, чтобы лишать себя удовольствия проскакать в день несколько лье. Кстати, не возражаете, граф, если мы с вами вдвоем совершим в лесу небольшую прогулку, пока будут идти приготовления к охоте?

Они выехали на поляну. Сопровождающие недоуменно переглянулись и в нерешительности остановились. Шпалера гостей чуть смешалась. Лица королей и герцогов, послов и маршалов выражали растерянность и едва скрываемую обиду. Если хорошенько прислушаться, можно было разобрать в их приглушенных голосах недовольство:

— Зачем император вздумал так вызывающе демонстрировать нам свою привязанность к фельетонному персонажу?

— Право, такое амикошонство со стороны его величества может уронить в глазах многих почтенных особ его августейший авторитет.

Отъехав от приглашенных шагов на сто, не более, Наполеон остановил Тауриса.

— Простите, граф, но вы сегодня выглядите несколько бледнее, чем обычно. Нездоровы?

— Вероятно, сказалось переутомление, вызванное моими быстрыми передвижениями по просторам Европы, — не скрывая намека на журнальный инцидент, проговорил Чернышев.

— Воистину, — подхватил император, — способности человека, которые следовало бы ставить иным в пример, многие готовы из одного лишь чувства зависти выставить в предосудительном виде. Надеюсь, вы не очень обиделись на грязную выходку писаки?

— Вы о памфлете, ваше величество? — В голосе Чернышева прозвучало равнодушие. — Откровенно говоря, я совершенно не принял сей выпад на свой счет. Однако если кто-то посчитал, что пасквилянт имел намерение оскорбить именно меня, то в первую очередь он, к величайшему сожалению, действительно нанес оскорбление императору России и, смею высказаться, вашему величеству, поскольку вы оказываете внимание сему одиозному фельдкурьеру. Не так ли? Надеюсь, ваше величество согласится со мною?

Только огромным усилием воли император подавил в себе желание ответить дерзостью на выпад Чернышева. Но он ведь сам навел его на весьма щекотливую тему. Чего же он ожидал от гордого и независимого человека, долженствующего защищать собственную честь?

— Вы знаете, граф, какова была моя реакция на случившееся? — погасил в себе раздражение Наполеон. — Надеюсь, герцог Ровиго передал вам свои извинения по поводу недоразумения. Вы правы: как мне стало известно, статья совершенно не имела в виду вас лично. Она, как выяснил герцог Ровиго, была написана задолго до вашего приезда в Париж и преследовала цель вывести на осмеяние наших парижских любителей сенсаций, падких даже на анекдоты. И я рад, что вы, граф, эту статью так расценили. Что касается тех, кто стремится увидеть в пасквиле иное содержание, то они рискуют иметь дело с министром полиции и даже лично со мною. Я не потерплю, чтобы кто-то позволил себе углядеть в писаниях бездарного журналиста хотя бы отдаленный намек на честь моего брата императора Александра или, того хуже, на мою собственную. Надеюсь, что если вдруг когда-нибудь в Петербурге у вас ненароком зайдет в разговоре с императором речь об этом, скорее нелепом, чем оскорбляющем чье-либо достоинство происшествии, не преминете сослаться и на мое мнение.

Имея в виду последнюю просьбу, Наполеон не кривил душой. Ему в самом деле очень важно было, чтобы, не дай Бог, глупая выходка Савари и его подручного не поссорила его с русским императором. Устроив нахлобучку министру полиции, он тут же вызвал министра иностранных дел Шампаньи и отдал ему строжайшее указание: