Тайный брат (сборник)

Что может быть проще и очевиднее понятия о времени: мы так свыклись с ним и с его неизбежностью, что как-то непривычно и странно говорить нам о том, что для нас в нашей жизни представляет время. Из неведомого будущего, через какую-то совершенно непонятную грань, которую мы условно называем настоящим, время уходит и уходит безвозвратно в прошлое. Ничто не может остановить этого естественного процесса, ничто не ускорит наступления будущего, и ничто не вернет нам снова прошлого.

А. Е. Ферсман

Проблема выбора

В ясный солнечный день зимой одна тысяча девятьсот пятьдесят второго года на залитом нами катке некто Паюза, самый старший из семи братьев Портновых, дал наконец понять, кого он скоро убьет. Вслух он, конечно, ничего такого не сказал, но все сразу поняли: меня. Ведь я единственный рассмеялся, увидев, как Паюза упал на льду. Некоторые даже подтянулись поближе, чтобы увидеть всю технику этого дела. Так что, даже не зная слов академика Ферсмана, я сразу понял неизбежность времени. Уходит оно и уходит, не замедлишь, не остановишь его; вот только почему Ферсман считал, что время уходит в будущее, а не в прошлое?

Хотя какая разница? «Мысль все равно не хочет с этим смириться».

Кстати, последние слова тоже принадлежат академику А. Е. Ферсману.

Он сказал их 30 января 1922 года на очередном годичном акте Географического института. И когда я их (это случилось позже, гораздо позже) прочел, я сразу им поверил. Да, ничто и никогда. Ничто и никогда не вернет нам прошлого. Наше упрямство, наши пристрастия, наш ум, наши комплексы, наши мечты и наши разочарования, наши устремления, наше добро, наша ложь – все остается там, в прошлом. Личностями и ничтожествами нас тоже сделало прошлое.

Помню, как сильно в детстве поразила меня схема, вложенная в монографию Вильяма К. Грегори «Эволюция лица от рыбы до человека» (Биомедгиз, 1934).

Пустые злобные глазки, страшная разверстая пасть, ничего умилительного, почти машинный стандарт, – позже я не раз встречал это акулье выражение на вполне, казалось бы, обычных лицах.

Лукавая хитреца в чудесных, расширенных от волнения зрачках опоссума, – позже я не раз встречал эту лукавую хитрецу в глазах провинциальных, всегда себе на уме простушек, да поможет им Бог.

Близорукие глаза долгопята с острова Борнео. Знаю, хорошо знаю писателя, который до сих пор смотрит на мир точно такими глазами. У него даже уши так же топырятся. Ну ладно, не раз говорил он мне, самолеты самолетами, что-то их там держит в воздухе, но как, черт побери, радиоволны проходят сквозь бетонные стены?

Взрослый нахмуренный шимпанзе, надменно оттопыривающий губы. Не самый близкий, но все же родственник тем гамадрилам, что были расстреляны грузинским солдатом в Сухумском заповеднике. Хотелось бы мне увидеть этого небритого придурка, передергивающего затвор. Он что, в самом деле считал сухумских гамадрилов союзниками абхазцев?

Я на всю жизнь запомнил таблицу Вильяма К. Грегори.

Девонская ископаемая акула,

ганоидная рыба,

эогиринус,

сеймурия,

триасовый иктидопсис,

опоссум,

лемур,

шимпанзе,

обезьяночеловек с острова Ява,

наконец, римский атлет, триумфально завершающий эволюцию.

Это всё – наше лицо. Это эволюция именно нашего нынешнего лица.

Но уже тогда, в детстве, я с огромным изумлением (думаю, вовсе не лицемерным) видел, что между обезьяночеловеком с острова Ява и пресловутым римским атлетом совершенно замечательно вписывается в таблицу бледное, вытянутое как зеленоватый пупырчатый огурец, лицо старшего из семи братьев Портновых – Паюзы.

Удивительно, я забыл его имя, хотя длинное лицо с холодными пустыми глазами, никогда не меняющими выражения, с кустистыми, совершенно взрослыми бровями мне иногда и сейчас снится. Вовка-косой, сутулый Севка, Мишка-придурок, Колька-на-тормозах, Герка, самый сопливый из семерых, наконец, еще более сопливый Васька – всех отчетливо помню, всю тараканью семью Портновых, но вот имя Паюзы вылетело из памяти.

Как везде, на железнодорожной станции Тайга (Кузбасс) нашим миром была улица.

В Москве или в Томске, в Свердловске или в Хабаровске, в Чите или в Иркутске, – где бы ты ни рос, ты рос на улице. На своей, подчеркну я. На улице, где побить тебя могли только свои. Явись сюда любые чужаки, все мгновенно становились на твою защиту, даже Паюза.

Он был старше меня года на два (мне стукнуло одиннадцать).

Пустые глаза, пугающие кустистые брови, злые крепкие кулачки. В кармане потрепанного полупальто всегда лежала заточка. Паюза… Что, собственно, означало это слово?

Впрочем, какая разница?