Тайный брат (сборник)

Провинциалы,
мы никогда не имели
ни зверинца, ни ботанического сада,
мы никогда не видели пальм,
что уж там говорить о попугаях или слонах.
В нашем детстве
были только овцы и козы,
были только белые лилии
да пшеница, желтеющая за садами.
От колыбели до призыва
мы и слыхом не слыхивали о музеях
и если что и видели,
так только иконы святого Савы
и лики герцеговинских рабов.
А что до статуй,
так никто не мог их увидеть даже во сне,
ведь и кладбища наши
были простые.

Мир стремительно менялся.

Все прежде прочитанное – перечитывалось.

Новое – заново и более тщательно обдумывалось.

И все смещалось, смещалось, смещалось, как в этих вот стихах.

Убрав огромное шасси,
близ нас спустилася из ночи
развилка черного шоссе,
во тьме раскинувшая ноги.

О, как тепла была земля,

как сладко пахло у обочин,
когда последняя змея
скользила прочь от нас обоих.

И были зло искажены

на повороте фары-каины,
и были мы искушены,
и были мы незабываемы.

Пройдет ли вор с беспутной станции,

прохожий кликнет ли отца,
им ни алтына не останется,
все было в нас и до конца.

И мы устало щебень трогали,

и, ослабевшим от рассудка,
хотелось нам припасть к дороге
и пить бегущую росу.

Человек, написавший это, позже избрал молчание.

Молчание стало его ковчегом. А молчание не спасает.

А как в начале самом было!

Былых долгов играл орган,
и второпях в застенках белых
мы поднимали шум и гам.

Протаял снег, и пахло дынями,

и обреченно брел четверг,
и я стучал, как мамонт бивнями,
в твою незапертую дверь.

Не тешь себя. Любя, ревнуя,

сполна прошедшему плати.
Мы лишь случайно повернули
коней по верному пути.

И сколько слов я бросил страже,

нас караулившей в тепле,
настолько я остался старше
молчанья, ждущего в тебе.

Те годы странные потратив

на перемирья и бои,
я поднимался, как по трапу,
по ним в владения твои.

«Мы лишь случайно повернули…»

Не знаю, не знаю. За окном, в небе, черном, как мокрые березовые листья, громыхнуло тяжело, с долгим раскатом. В открытую балконную дверь внесло сухой лист, и сразу запрыгал неистово, заохал, запульсировал за окнами ледяной свет молний. И так же вспыхивал, так же гас на балконе твой силуэт. Каждую секунду, при каждой новой вспышке, он оказывался чуть в другом положении. Казалось, ты никогда не обернешься ко мне. И когда в этой судорожной вечной пляске теней и света я случайно столкнул со стола фужер, мне показалось: упавший фужер уже никогда не достигнет пола.

Но фужер упал. И разбился.

А ты поворачивалась, поворачивалась, поворачивалась ко мне и никак не могла повернуться. И пока ты так поворачивалась, я тысячи раз видел тебя в ледяных вспышках молний. Пока ты поворачивалась, я тысячу раз и всегда по-другому чувствовал удивительный ход времени, на который мы обращаем внимание лишь на годичных актах. Еще вчера толклись в силурийских лагунах серые илоеды, еще вчера юрские динозавры, ревя, ломились сквозь заросли пузатых беннетитов, – так когда, черт возьми, мы успели стать существами, способными не только убегать от охотников или преследовать жертву, но и верящими (вопреки всякому опыту), что фужер, упавший со стола, никогда не достигнет пола?

Переполненный стихами и идеями, я вламывался в жилища друзей.