Тайный дневник Исабель

Она вдруг замолчала. Я помню, что почувствовал тогда тревогу. У меня возникло ощущение, будто в моей ручке закончились чернила еще до того, как я успел написать письмо, или будто моя лампа погасла еще до того, как я успел дочитать книгу до конца.

Ее молчание вырвало меня из объятий нахлынувшего на меня наваждения: я снова оказался в отдельном помещении в кафе, рядом с ней.Лизка — я мысленно называл ее именно так — задумчиво смотрела в окно. Мне показалось, что пока я отхожу от того впечатления, которое произвел на меня ее рассказ, она пытается вернуться из мира воспоминаний в мир реальности… Но вот она — прервав затянувшееся молчание, которое я не осмеливался нарушить ни единой репликой, опасаясь, что она покажется банальной, — подошла к столу и села рядом со мной, не глядя на меня и не говоря и слова… Я наконец осознал, что этот ее рассказ о своей жизни был не столько объяснением, даваемым мне, сколько попыткой излить душу и испытать вследствие этого облегчение. Я был для нее сейчас не более чем немым слушателем. Лизка отпила из чашечки кофе — наверняка уже остывший. Я протянул ей свой бокал с виски, и она пригубила его, а затем провела языком по губам, чтобы слизнуть оставшиеся на них капельки этого золотистого алкогольного напитка. Я невольно задался вопросом, знает ли она о том, какими эротичными кажутся со стороны все ее движения, совершаемые с изящной непринужденностью, и о том, что эротичность при этом буквально сочится из пор ее кожи, словно еще одно выделение человеческого тела.

— Это ты убил Бориса Ильянович, да? — наконец нарушила она молчание, впуская меня этим в свой мир.

— Нет.

— Но я ведь видела, как ты выходил из его комнаты…

— Это верно, я заходил той ночью в его комнату. Однако когда я туда зашел, он был уже мертв.

Мое признание ее ошеломило: в ее предположениях о том, каким образом погиб Борис Ильянович, что-то не сходилось.

— Еще до выстрела? Он был мертв еще до того, как раздался выстрел?

Я кивнул и, дав ей возможность поразмышлять над этой информацией в течение нескольких секунд, добавил:

— Бориса Ильяновича в действительности звали…

— Отто Крюффнер. Я знаю. Он был основателем секты каликамаистов, ее идеологом, ее верховным жрецом. А еще он стал бы моей входной дверью в эту секту, если бы его не убили…

— Ты пыталась проникнуть в нее через Крюффнера?.. Ты с самого начала метила очень-очень высоко, да?

— Именно так. И я почти добилась своей цели. Он никогда бы ни в чем не заподозрил такую привлекательную барышню. Я была для него всего лишь амбициозной кривлякой, своего рода чистым листком бумаги, на котором можно изложить свое учение, куском глины, из которого можно вылепить все, что захочется… Это было немалым искушением для такого ярого поборника своих же идей и для такого ценителя женской красоты, каким был он. Он вполне подходил для роли Пигмалиона…Кроме того, я считала нецелесообразным проникать в секту через ее низы и транжирить время на попытки добраться до ее верхушки — где, собственно говоря, и содержится вся важная информация. Можно ведь и обломаться где-нибудь на полпути…

Именно это и произошло с двумя агентами, которым Секретная разведывательная служба поручила внедриться в эту секту: они «обломались на полпути». Возможно, еестратегия была более правильной, и, возможно, она могла бы добиться поставленной цели только потому, что она — женщина.

— Кстати, а ты ведь оказывал давление на полицейских, чтобы заставить их прийти к выводу о том, что было совершено самоубийство. Они были всего лишь марионетками в твоих руках. И если ты не делал этого для того, чтобы выгородить самого себя, то почему же ты тогда это делал?

— А потому что данное дело нужно было как можно быстрее вырвать из сферы общественного внимания и взять под свой контроль. Версия о самоубийстве позволяла сделать это самым быстрым и вполне законным способом. Мы, кстати, отнюдь не были заинтересованы в том, чтобы покончить с Крюффнером — по крайней мере, сейчас. Живой он был для нас полезнее, чем мертвый.

— И куда же, по-вашему, мог привести вас живой Крюффнер?

— Он…

В моем мозгу вдруг забили тревогу все те нормы поведения и основополагающие правила, которые когда-то вбил в мое сознание кэптен Камминг и которые уже трансформировались у меня в рефлексы. Я запнулся. Меня охватили сомнения. И она это заметила.

— Этот разговор, по всей видимости, продолжать нельзя, — вздохнула она, откидываясь на спинку стула. Она вдруг показалась мне очень уставшей. — Пожалуй, мне лучше вернуться в Париж.

— Нет. Ты не можешь сейчас туда вернуться.

Я сказал это категорическим тоном. Сказал, не подумав. Я поступил так, как мне не свойственно было поступать. Даже она опешила от такой моей эмоциональной реакции. Пытаться исправить этот свой промах было бы все равно, что пытаться исправить орфографическую ошибку при помощи подтирки: это бросалось бы в глаза.

— Что станет говорить матушка, если ты вдруг куда-то исчезнешь? Я хочу сказать… А как ты возвратишься потом в Брунштрих, если уедешь в Париж прямо сейчас?