Тайный, тихий снег

«А ещё должен воздать я хвалу за град сей, матерь нашу, дар Бога великого, славу страны горней; и за силу коней, силу коней молодых и мощь пучины морской… Ведь ты, владыка наш, Посейдон, сын Крона, к величию призвал эту землю, когда дал нам узду, дабы укротить норов диких коней. И легкие весла в руки гребцов, стремящихся по волнам за стоногой Нереидой. Благословеннейшая из стран, да восславишь ты отныне дар сей в деяниях твоих».

Он остановился, испытующе, и опустил тяжелый том.

— Нет, как я и предполагал, нет ни малейшего признака утомления глаз.

В комнате сгустилось молчание, и он ощутил впившиеся в него взгляды трех человек перед ним…

— Можно, конечно, проверить его зрение, но я думаю, что причина в другом.

— Что же это? — Голос его отца.

— Только эта странная рассеянность… — Голос его матери.

В присутствии врача оба они казались удрученно виноватыми.

— Я думаю — дело в другом. Вот что, Поль, — я бы очень хотел задать тебе несколько вопросов. Ты мне ответишь: ведь я ваш старый, старый друг, правда? Вот и порядок…

Жирный кулак доктора дважды стукнул его по спине — врач ухмыльнулся с неестественным дружелюбием, почесывая ногтем верхнюю пуговицу своей куртки. За плечами доктора был огонь; пальцы пламени касались черной от сажи задней стенки камина; их случайное фурканье — единственный звук в тишине.

— Скажи мне, тебя что-нибудь беспокоит?

Доктор опять улыбался, его веки низко опустились на маленькие черные зрачки, в каждом из которых искрилась белая бусинка света. Зачем ему отвечать? Почему он вообще должен отвечать? «Чего бы это ни стоило другим…» Как же это надоело: сопротивляться, быть внимательным, как будто он всё время стоял на ярко освещённой сцене, в круге от юпитера, ощущая себя дрессированным моржом, или ученой собачкой, или рыбой, которую вытащили из аквариума и держат за хвост. И если он только рычит и лает, то большего они и не заслужили. А пока терять эти последние часы, в которых каждая последующая минута прекраснее и ужаснее прошедшей?..

И он снова, будто из дальнего далека смотрел на бусинки огня в глазах доктора, на его застывшую лживую улыбку, и потом снова на мамины шлёпанцы, на мягкий трепещущий огонь. Даже здесь, в их враждебном присутствии, под искусственным светом, он различал снег, он слышал его — там, в углах комнаты, где тень была глубже, под диваном, за полуоткрытой дверью в столовую. Здесь он был нежнее, мягче, шорох его тише шепота, будто из уважения к гостиной он принял «хорошие манеры»; он скрывался от глаз, стушевывался, но казалось, говорил внятно: «Подожди немного! Подожди, пока мы останемся вместе одни! Тогда я расскажу тебе о чём-то новом! чём-то белом! чём-то холодном! дремотном! о конце и покое, и о сияющем длинном изгибе пространства! Прикажи им уйти. Выгони их. Не отвечай. Уйди от них, наверх, в твою комнату, выключи свет и ляг в постель — я приду к тебе, я буду ждать тебя, я расскажу тебе истории чудеснее, чем сказка о крошке Кае на коньках или о Синем Призраке — я окружу твою постель, закрою окна, намету у двери глубокий сугроб — и никто никогда не войдет. Скажи им!..» Казалось, тихий шуршащий голос исходил из медленной белой спирали падающих хлопьев в углу у окна — он не сомневался. Он ощутил, как улыбается, и ответил врачу, не глядя на него, глядя дальше…

— Нет, кажется, ничего…

— А ты уверен, малыш?

Голос отца, мягкий и холодный — знакомый, осторожно увещевающий голос.

— Можешь не отвечать сразу, Поль, — помни, мы хотим помочь тебе — подумай хорошенько, чтобы быть совсем уверенным.

Он снова почувствовал, что улыбнулся при упоминании о полной уверенности. Какая насмешка! Будто он не был уверен настолько, чтобы не поддаваться каким-то разуверениям, а всё обследование не было сплошным фарсом, гротескной пародией. Что они понимают в этом? Эти умники, эти серые умы, так привыкшие к обычному и повседневному? Как им рассказать? Даже сейчас, сию минуту, когда у него столько потрясающих доказательств, таких близких, так страшно присутствующих здесь, прямо в этой комнате, разве они поверят? Нет — ведь стоит ему проронить об этом хоть слово, хоть чуточку намекнуть — и они не поверят, рассмеются, скажут: «Что за вздор» — подумают о нём то, что на самом деле неправда.

— Нет, меня ничего не беспокоит, почему вы решили?..

Он снова посмотрел прямо в докторские с приспущенными веками глаза, сначала в один глаз, затем в другой, с одной точечки света на другую, и тихонько засмеялся.

Доктора, казалось, это огорчило. Он откинулся на стуле и положил на каждое колено по жирной белой руке. Улыбка медленно сошла с его лица.

— Послушай, Поль, — произнес он сурово и замолк. — Мне кажется, ты относишься к этому несерьезно. Мне кажется, ты не совсем понимаешь, не совсем понимаешь… — Он глубоко вздохнул и отвернулся к другим, беспомощно подыскивая слова. Но мать и отец молчали: помощь не пришла.

— Ты, конечно, знаешь, сознаешь, что ты с некоторого времени изменился? Ты знаешь это?..

Было интересно наблюдать эту новую попытку доктора улыбнуться, странный рассеянный взгляд, доверительное замешательство.