Тайный воин

Ворон послушно заиграл. Повёл голосницу нежнее и чище всех, что удавались доселе. Кугиклы шептали дождём на крыше клети, ворковали птицей у гнезда, взмывали сквозь тучи к небу, синему, солнечному, полузабытому.

Девушка послушала, покивала… и не то чтобы запела – стала говорить, веско, неспешно, как положено ворожее.

Дудочка песню поёт о надежде…
Губ, прославляющих радость и страсть,
Трижды коснётся Владычица, прежде
Чем поцелуем скрепить Свою власть.
Сможешь за правду и прежнее дружество
Выйти на рать?
Хватит ли совести, хватит ли мужества,
Чтоб не предать?
Горем и болью наполнится время,
Дрогнет душа над последней чертой,
Но расточится жестокое бремя
Чудом и подвигом песни простой.
Тучи сугробами, ясное небо ли –
Свёрстаны дни.
Ясность от морока, правду от небыли
Отъедини!
За окоёмом, где стынут утёсы,
Счастье вершит лебединый полёт.
Радужный блик озаряет торосы…
Дудочка песню во мраке поёт.
Примешь ли стрелы судьбы неминучие
Дома вдали,
Чтобы другие, бесскверные, лучшие,
Дальше пошли?

«Ух ты! – восхитился Ворон. Из всего сказанного было понятно лишь про дудку во мраке: ворожея как-то дозналась о его странствиях по крепостным подземельям. – Это уж туману не на четыре таймени! На все тридцать три! Истолкуй хоть малость, чтобы мне знать!»

Ответа не было.

«Ты кого, желанный, зовёшь? – подняла голову толстая тётка, сидевшая над пёстрыми камешками. – Не было тут никакой девки. И Тарашечки нету, выгнал его какой-то захожень. И тебя я не помню…»

Ворону открыть бы глаза через сутки, не раньше, но какое! Он то и дело вскидывался, сбрасывал с головы куколь. Ему снилось: учитель снарядился в путь без него. Обратно в Чёрную Пятерь… Или, что гораздо хуже, в Шегардай. Переделывать за нерадивцем-учеником… выправлять, что он накривил… обрекать себя на погибель…

Во сне Ворон принимался метаться, испуганно и бестолково. Просыпался – переводил дух. Ну ушёл, вот беда-то?.. Почему не догнать?.. Да и предупредил бы его кто-нибудь, хоть та же Шурга. Ветер, конечно, откуда угодно мог уйти незамеченным, но стал бы он красться из Ворги лишь для того, чтобы ещё так наказать опалённого ученика?

Сон окончательно разлетелся, когда к двери подошли с той стороны. Хозяйского сынишку Ворон встретил уже стоя, готовый немедленно хватать лыжи и мчаться.

– Спит твой наставник, – сказал Тремилко. – Я доглядывал.

Вместе они вывели и накормили всех собак. Ворон не без благоговения взял на поводок Звонку, кормилицу маленького Другони. Огромная, полная материнского достоинства белая сука придирчиво обнюхала его руки, одежду. И пошла себе рядом, признав за своего. Посмотрела на дочку, липнувшую к валенкам дикомыта. Заглянула ему в глаза…

«Щеня береги!»

Ворон привык слушать Рыжика, поэтому услыхал и её. Тошнотворный ужас опалы навалился хуже вчерашнего.

«Эх, мамка… Я наказа учителя не выполнил… и твоего теперь выполнить не смогу…»

Звонка вздохнула, лизнула ему пальцы, спокойно отошла нюхать утоптанный другими собаками снег. Поняла ли? А может, знала что-то такое, о чём Ворон и догадаться не умел?.. Хозяйский сынишка вывел Парата, сурового, сивогривого. Звонка мигом сбросила десять прожитых лет, гибкой струйкой переметени юркнула к нему, затеяла играть. Парат чихнул, заулыбался.

– Ишь, радости-то, – сказал Тремилко. – Меж собой только и понимаются, никого другого знать не хотят.

– Что за хворь у Другонюшки? – спросил Ворон.

Тремилко пожал плечами:

– Кто говорит, из-за сучьего молока…

– А на самом деле?

– Отик думает, из-за Беды. Он же через год родился. Тогда дети совсем не стояли, явятся и помрут. Мама говорит, оттого, что больно страшно жить стало. Я-то не помню.