Так было

Рыбаков курил, молчал и слушал. Он мог подолгу, не проронив ни слова, внимательно слушать товарищей. В эти минуты он казался бесстрастным и даже равнодушным. И только те, кто хорошо знал Василия Ивановича, могли по его нахмуренным бровям и сосредоточенному взгляду догадаться, что, слушая других, он искал правильное решение.

— М-да, — многозначительно промычал Тепляков. Все повернулись к нему. — М-да, — повторил он. — Тут, конечно, надо разобраться, ше к шему. Шеловек он молодой, горящий. Опять же шибко своевольный, ше вздумает, то и робит. Зашем ему понадобился этот табак? Ше он с ним хошет делать — не понимаю. И ты, Коненко, нишего толком не пишешь.

— Мы с него допрос не снимали, потому и не знаем, для каких нужд отнимал он табак у граждан…

— А что это были за граждане? — поинтересовалась Федотова.

— Обыкновенные…

— Много ли их всего-то? — перебил Плетнев.

— К нам приходили трое. — Коненко щелкнул замком портфеля. — Все инвалиды войны, находятся на лечении и…

— Занимаются спекуляцией, — вставила Федотова.

— Не знаю, может быть, вы располагаете более точными сведениями. — Прокурор отвернулся от Федотовой и умолк.

Дверь приоткрылась. В щель просунулась лохматая голова Синельникова.

— Можно, Василий Иванович?

— Давай.

Степан вошел. Быстрым взглядом окинул собравшихся, вполголоса сказал:

— Здравствуйте.

— Здорово, — откликнулся Рыбаков. — Садись.

Больше никто не ответил на приветствие, и это удивило Степана: «Чего это они?» Степан устроился на стуле поудобнее, покашлял и вопросительно посмотрел на Федотову. Та отвела глаза, Степан забеспокоился: «Что-то случилось неприятное». Он стал перебирать в памяти события минувших дней.

Василий Иванович уколол пария сердитым взглядом.

— Ну, расскажи, товарищ секретарь, как ты до этого додумался?

— О чем вы спрашиваете?

Федотова подала ему прокурорскую докладную. Степан поднес листок к самому носу и, близоруко щурясь, пропуская целые строчки, торопливо прочел. Свернул бумагу трубочкой, зажал в кулаке. Посмотрел прямо в сердитые глаза Рыбакова и громко сказал:

— Это правда. Мы решили бороться со спекулянтами.. Рыскают по району целыми стаями. Как волки. Рабочих и колхозников обирают да еще…

— Откуда вам известно, что все эти люди — нетрудовые элементы? — перебил его прокурор.

— Мы документы проверяли… — голос у него задрожал от обиды и сорвался, — У всех… Двое имели справки с заводов. Заготовители. Мы их не тронули. Остальные — тунеядцы и хапуги…

— Сколько отобрали табаку? — с трудом сдерживая улыбку, мягко спросил Плетнев.

— Двести шестьдесят килограммов. У нас есть акт. Мы его отправили подшефной дивизии…

— Так. — Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. — Значит, ты считаешь, ничего особенного не произошло? Все в порядке. Совершили беззаконие, занялись грабежом — и вы же герои. Так, что ли?

— Почему герои? — Степан растерянно замигал короткими светлыми ресницами.

— Придется разъяснить тебе, что к чему. Садись. Давайте обсудим этот факт, товарищи. Кто будет говорить? Пожалуйста, товарищ Шамов.

Богдан Данилович встал. Повертел в тонких длинных пальцах янтарный мундштук, откашлялся. Он начал речь со сталинского высказывания о комсомоле, напомнил, что говорится об этом в решении XVIII партсъезда, подчеркнул их особую важность для настоящего момента и только после этого заговорил о Синельникове.

Снова перечислив все ему известные проступки комсомольского секретаря, назвал их политическим хулиганством, которое дискредитирует комсомол и в условиях военного времени наносит вред делу обороны.

Даже прокурор, чья докладная послужила причиной этого разговора, недовольно хмурился, нервно курил и несколько раз порывался вставить слово в пространную обвинительную речь Шамова.

Степан сидел как на иголках, с трудом сдерживая негодование. «Вот, черт, — со злой завистью и неприязнью думал он о Шамове, — к каждому случаю готовая цитата в голове. И Маркса, и Ленина назубок знает…»

Сам Степан до сих пор не прочел ни одной ленинской работы, кроме его знаменитой речи на Третьем съезде комсомола. Что касается произведений Маркса, то их Степану не довелось и в руках подержать. Он понимал, что в сравнении с Шамовым был политически малограмотным человеком. От этого его раздражение только усиливалось. «Ничего, — мысленно пригрозил он Богдану Даниловичу, — теперь и я засяду за Ленина. И Маркса проштудирую. От корки до корки. Мы еще встретимся и тогда посмотрим, кто прав. И фронтовикам подарок сделали, и мародерам по зубам дали. А он — «политическое хулиганство», «моральный урон». Буквоед…»

Плетнев, видно, хорошо понимал состояние Синельникова.

— Ты чего на Шамова волком смотришь? — напустился он на парня. — Тебе же, дурню, добра желают. Учат правильно жизнь понимать. Сам подумай, разве допустимо секретарю райкома комсомола заниматься такими делами? Знаю, что у тебя были благие намерения, но ими, учти, даже дорога в ад вымощена. Понял? Пора научиться думать и трезво оценивать свои поступки.