Так было

Она пригласила гостей проходить. Вытерла тряпицей руки и встала перед ними, подперев угол русской печи.

— Садись, Агафья, — Федотова хлопнула ладонью по скамье. — В ногах правды-то маловато. Садись!

Агафья села. Уронила на колени костистые красные руки.

— Как твое житье-бытье? — поинтересовалась Полина Михайловна.

— Жить не живется и помирать не помирается, — ответила Агафья. — Четверо их. Попробуй-ка прокорми. Сейчас хоть зелень выручает.

— Коля Долин — твой сын? — Полина Михайловна улыбнулась, вспомнив вчерашнюю встречу.

— Мой.

— Боевой парнишка.

— Боевой, — обмякшим голосом согласилась Агафья. — Только вот школу бросил. День и ночь в работе, как мужик. Без него мы совсем пропали бы. А года идут. Отстает от грамоты. Что батька скажет… если с фронта вернется?

— Вернется, — заверила хозяйку Новожилова, будто ей дано было решать, кому из фронтовиков возвращаться.

— Дай-то бог. Не то пропаду я с этой оравой.

Федотова улыбнулась, глаза ее налились грустью. Положила ладонь на сухое колено хозяйки и тихо проговорила, словно вслух подумала:

— Странно все в жизни устроено. Ты вот от ребятишек плачешь. А я плачу оттого, что их у меня нет. Пока войны не было — молодыми себя считали: успеем. А теперь, как подумаю: вдруг мой Андрюша с фронта не вернется, придется одной век доживать. И так жалею, так жалею, что у меня нет ребеночка!

— Было бы желание. Ребенка поиметь — дело нехитрое… — заговорила было Агафья и осеклась, встретившись взглядом с глазами Федотовой.

— Пустое говоришь, — Полина Михайловна осуждающе покачала головой. — Ребенок — не забава, не игрушка. Это счастье. А без любви счастье не вылепишь.

— Не горюй, Полина Михайловна, — попыталась утешить ее Новожилова. — Вернется твой мужик с войны. Вы еще не одного ребенка сробите. Молодые. Вот мой муж… нет. Не вернется. Буду бобылкой вянуть. Как горох при дороге. А мне еще и тридцати нет…

Три женщины, три русские бабы сидели кружком и, не смущаясь, не таясь, говорили о самом заветном, делились друг с другом горем, облегчали душу. И всплакнули, и посмеялись. Откровенный разговор сразу сблизил, сроднил их. И в глазах Агафьи вместо настороженности появилось выражение тихой грусти и робкой надежды.

Текло и текло тепло. Из сердца в сердце…

Первой опомнилась Федотова. Глубоко вздохнула, распрямила плечи и совсем иным голосом повела речь о деле:

— Ты, Агафья, — доярка. Сама видела, как зимой скот погибал…

— И погиб бы, кабы не комсомольский секретарь, — вставила Новожилова.

— Золотой парень, хоть и молоденек, — поддержала ее Агафья.

— Значит, ты все понимать должна, — снова заговорила Федотова. — Сейчас самые горячие дни на покосе. Погода — благодать. Но прогноз неважный. Если за несколько дней не повалим да не смечем сено, будет голодная зима. Верно ведь?

— Верно.

— А косить и грести некому. В лугах только бездетные бабы да старики с мальчишками. Без вас колхозу никак не справиться. Бери-ка свою ребятню и айда на покос. Избу с коровой препоручи свекровке. Там и подкормитесь немножко, и колхозу поможете.

— Ладно, — после недолгого раздумья согласилась Агафья.

Гости засобирались уходить, но хозяйка их удержала.

— Так негоже. Посидите минутку. Я сейчас молочка спроворю. Не брезгуйте нами. Чем богаты — тем и рады. — Она поставила на стол кринку молока, кружки и полкаравая черного и тяжелого, непонятно из чего испеченного хлеба. — Летом благодать. Кругом корм. Нарву крапивы, наварю — и все натрескаемся от пуза. А сейчас и подавно. Грибы пошли. Ягоды. Да в огороде кое-что поспело.

Они слушали хозяйку, старательно пережевывали горьковато-кислый и вязкий хлеб, непрестанно выплевывая длинные колючки.

Вряд ли бы самый опытный мастер хлебопечения смог определить содержимое этого хлеба. В нем было все: и овсюг, и лебеда, и картофельная шелуха, и бог знает чего еще только не было в этом хлебе…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1.

Несколько лет назад Степан Синельников хлебом называл круглый пышущий жаром каравай с румяной хрустящей корочкой. Такой хлеб мать выпекала в русской печи. Бывало, еще до дому не дошел, а уж учуял горячий ржаной дух. И сразу рот наполнялся слюной, а ноги сами бежали к родным воротам. Отхватив от теплого каравая ломоть потолще, Степан густо солил его и жадно ел с зеленым луком, или огурцом, или с редиской, а на худой конец — с холодной картофелиной. Он не знал о существовании отбивных, беф-строганов, цыплят-табака или цыплят-фри, но если б и знал, не променял бы все эти блюда с их острыми и пряными приправами, соусами и подливками на круто посоленный ломоть горячего русского хлеба, испеченного мамой.

Позже слово «хлеб» вобрало в себя много других понятий. И под ним Степан уже подразумевал не только пышный каравай, но и бескрайнее поле, вороха зерна на току, пропахшую мукой водяную мельницу.