Так держать, Дживз!

— Я лишь хотел выразить мнение, сэр, что ваш план кажется мне слишком сложным.

— В таком ответственном деле, Дживз, простого решения не существует.

— Не обязательно, сэр. Альтернативный план, который я могу вам предложить…

Я четко поставил назойливого малого на место:

— В альтернативных планах нет нужды, Дживз. Мы в точности будем следовать моей программе действий. Ты немедленно отправишься к школе и займёшь выгодную позицию у дверей. Я тем временем достану верёвку. На всё, про всё даю тебе десять минут. Затем я начну действовать. И хватит об этом. Бери ноги в руки, Дживз.

— Слушаюсь, сэр.

* * *

Я чувствовал необычайный прилив сил, взбираясь на холм, где располагалась школа Святой Моники. Сил у меня не убавилось, когда я открыл калитку и вступил в тёмный сад. Но после нескольких шагов по лужайке у меня возникло какое-то странное ощущение: мне вдруг показалось, что все кости в моём теле превратились в макароны. Я остановился.

Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь чувствовать в начале пирушки приятное возбуждение, — по-моему, это так называется, — которое неожиданно пропадает, словно кто-то щёлкает выключателем. Примерно то же самое произошло со мной сейчас, и, должен признаться, такое неприятное ощущение можно испытать лишь в скоростном лифте в Нью-Йорке, когда садишься в него, ни о чём не подозревая, и, мгновенно оказавшись на двадцать седьмом этаже, внезапно понимаешь, что свои внутренности ты оставил на тридцать пятом, а вернуться за ними уже невозможно.

Холодок пробежал по моей спине, и, можно сказать, я протрезвел. Глаза мои открылись. Только теперь я понял, что повёл себя, как последний болван, и для того, чтобы утереть нос Дживзу, обрёк себя на мучения, хуже не бывает. Чем ближе я подходил к школе, тем сильнее я жалел, что высокомерно отказался выслушать альтернативную программу действий толкового малого. Я печёнками чувствовал, что нуждаюсь в альтернативной программе больше всего на свете, причём чем альтернативнее она будет, тем лучше для меня.

В этот момент я увидел теплицу. Не прошло и минуты, как цветочные горшки оказались у меня в руках.

А затем вперёд, к дереву; и, невзирая на бураны, не бросить флаг с девизом странным «Эксельсиор!».

* * *

Я хочу сказать, что дерево, должно быть, вырастили здесь специально для этой цели. Мои взгляды на лазание по веткам в саду, принадлежащем лучшей подруге тёти Агаты, остались неизменными, но я должен признаться, лазать по этим веткам было одно удовольствие. Я опомниться не успел, как очутился на вершине мира и увидел внизу стеклянную крышу теплицы. Зажав цветочный горшок между колен, я начал привязывать к нему верёвку.

И, пока я завязывал узлы, в голову мне почему-то полезли мрачные мысли о Женщине, как таковой.

Само собой, к этому времени мои добрые, старые нервы окончательно разгулялись, и я понимаю, что судил слишком строго, но, сидя в темноте на кедре, или как там он назывался, я решил, что чем больше умный мужчина имеет дело с женщинами, тем сильнее он удивляется, как этому полу позволили болтаться по нашей земле.

Женщины, по моему глубокому убеждению, ни на что не пригодны. Возьмём, к примеру, особ женского пола, замешанных в этой истории. Тётя Агата, куда более известная под именем Чума Понт-стрит, — черепаха-людоедка в человеческом облике. Мисс Мэйплтон, которую я видел единственный раз в жизни, и которую можно охарактеризовать одной фразой: лучшая подруга тёти Агаты. Бобби Уикхэм — девушка, вечно впутывающая людей с чистой совестью в разного рода авантюры. И, наконец, Клементина — юное создание, которое, вместо того, чтобы прилежно учиться и готовиться стать хорошей женой и матерью, проводит самые счастливые годы отрочества, подкладывая воспитательницам шербет в чернила…

Ну и компания! Ну и компания!

Я имею в виду, ну и компания!

Я накрутил себя до такой степени, что преисполнился негодования и мог бы наговорить о женщинах невесть что, но в это время яркий свет внезапно ударил мне в лицо, и мои барабанные перепонки сотряслись от звука голоса.

— Хо! — сказал голос.

Он не мог принадлежать никому, кроме полисмена. Я не сомневался в этом по двум причинам: во-первых, у него был фонарь, а во-вторых, он сказал «Хо!». Не знаю, помните ли вы мой рассказ о том, как однажды я проник в дом Бинго Литтла (мне поручили украсть магнитофонную плёнку, где была записана слащаво-сентиментальная статья, написанная о малыше его женой) и, выбравшись из окна, попал в руки блюстителю порядка? Тогда первым делом он сказал «Хо!» и продолжал повторять «Хо!» на протяжении всего нашего разговора, так что, по всей видимости, полисменов обучают этому слову во время спецподготовки. В конце концов, не так уж и плохо в отдельных случаях говорить «Хо!».

— Эй, вы, как вас там! Слезайте! Я вам говорю!