Так долго не живут

— Вы же говорили, что есть! — взревел Самоваров. — То есть, то нет! Нельзя же так! Вам игрушки, а двум людям уже головы проломили! Я не уйду сегодня, пока не узнаю, что в этих проклятых письмах!

Он даже голос повысил (чего делать не любил и не умел) и тут увидел, что Анна Венедиктовна немного испугалась и задрожала пунцовыми губками. «Чёрт знает что, прямо опера «Пиковая дама», — вздохнул Самоваров и снова попытался вразумить старуху спокойным и нудным голосом.

— Там ничего нет, в этих письмах, — твёрдо повторяла она.

— Да вы же говорили! — опять вскрикнул Самоваров.

— Мало ли что я говорила! — капризно проворчала Анна Венедиктовна. — Мало ли что! Это я так говорила. Действительно, слух о бриллиантах был, некое предание… Но ничего больше! Когда по телевизору показали, я вспомнила. Ну, и Ольге когда-то сказала. Она просила сенсационного, а чего уж сенсационнее! Только она тогда ничего не напечатала. Ольга девочка серьёзная, признаёт только проверенные факты.

«Да уж, проверила она всё на совесть», — вспомнил Самоваров журнал и мадемуазель Хохшулер. Анна Венедиктовна теребила линялую кисточку на своём маккартовском кресле. Погас в ней какой-то огонёчек, и куколка рококо сделалась морщинистой, неуместно накрашенной старухой. Совсем Аночка исчезла, кокетливая девочка, травившаяся йодом. Самоварову стало неловко.

— Вам нелегко понять, — начала объяснять Анна Венедиктовна, потупив глаза, — каково быть одной… («Мне это совершенно неизвестно?» — усмехнулся Самоваров.) Капочка милая была, заменить её никто не может, но она меня не понимала. В жизни должно что-то происходить. Что-то вокруг меня должно шуметь и вертеться. И ради меня, да!.. Годы в пустой квартире… В институте позировать скучно, мальчишки-квартиранты глупы. Боже, до чего косноязычны мальчишки! Даже Саша Ермаков — всё трещит, трещит о своём Пикассо, книжки и репродукции какие-то тащит. Зачем мне Пикассо?.. Может, это всё интересно, но… я всегда жила чувствами. А теперь… я начала стареть.

«Вот это да! — изумился Самоваров. — Оказывается, только начала… Куда уж дальше-то стареть?»

Анна Венедиктовна скривилась, как от горчицы, и по-своему поняла его недоумение:

— Да, да, начала!.. И не разубеждайте меня. Но ведь хочется чего-то необычного! Я всегда немного придумывала, вот и вспомнила про Гормана: Пундырев о нём рассказывал как-то… И мама… Никто не верил, что были бриллианты. Глупый донос. Пундырев так и сказал: глупый донос. И всё.

«До чего старуха лживая! А если не врёт, то развлеклась неплохо: два убийства. Легкомысленная, вздорная, эгоистичная. Все должны её ублажать и веселить. Или сама она тешится опасными байками», — возмутился про себя Самоваров.

— И в письмах так было: глупый донос? — переспросил он вслух.

_ В письмах об этом вовсе ничего не было, я же вам говорю! — досадовала на его тупость Анна Венедиктовна.

— Но вы другое мне говорили… что всё перезабыли, что не читали этих писем вовсе!

— Да я их наизусть знаю! — вскрикнула та.

Самоваров умолк. Он совсем уже ничего не понимал. В его пустой голове ещё стоял лёгкий звон от серебристого голоса Анны Венедиктовны. Так отдаётся долгой дрожью воздуха звон часов в большой квартире.

«Я здесь действительно свихнусь! — мелькнула у Николая дикая мысль. — Это всё нарочно собралось: старухи, старик, бриллианты, шальные девицы и Чёртов дом. Всё подстроено, чтобы я сошёл с ума. Зачем мне это надо?» Самоваров мысленно пронёсся по всему лабиринту странностей последних дней и наконец вернулся в ту минуту, из которой оступился в пропасть, но, испуганно подёргавшись на краю чего-то, всё-таки удержался. Наваждение ушло. Он опять сидел в комнате Анны Венедиктовны напротив хозяйки, почти вплотную, прижав коленом её сухую скелетную ножку. День кончался, сумерки милостиво позволили Аночке казаться чуть моложе, качалось, будто и в самом деле она только начала стареть, будто губы её не нарисованы, а налиты алой плотью, а чернота вокруг сверкающих глазок — не провалы черепных дыр, а та непонятная страстная тень, какая окружает обычно глаза очень красивых женщин. Она цеплялась за молодость самыми невероятными способами!

— Николай! — вдруг сказала Анна Венедиктовна нежно и мягко, нежней, чем это делали когда-то в Художественном театре. Самоваров даже испугался, не принимает ли она его за какого-то другого Николая. — Николай! Вы странно настойчивы. Но мне нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо. Вы знаете это?

«Далось им всем моё лицо! — подосадовал Самоваров. — Господи, не затевает ли она со мной не «Пиковую даму», а какую другую пьесу? Уж не должен ли я буду теперь жениться на ней, как благородный человек? Дьявольская старуха! И ведь не виконтесса какая-нибудь, а всего лишь бывшая учительница географии. Вот гены-то шлипповские что делают!»