За стол шеф явился, как всегда, выбритым. Прежде всего он говорил о том, что граф Билль Бисмарк получил Железный крест, причем он полагал, что было бы лучше, если бы его дали старшему его сыну, раненному во время кавалерийской атаки под Марс-ла-Туром.
«Это случай, – заметил он. – Другие, не будучи ранены, могут быть так же храбры. Но раненые все как бы уравниваются между собою. Я припоминаю, когда я еще был молодым человеком, в Берлине показывался всюду некто господин фон Р., у которого был этот крест. Я полагал, что он совершил какие-нибудь чудеса, но потом узнал, что он племянник министра и состоял при главном штабе на посылках».
Дельбрюк припомнил об этом господине и рассказал, что он потом был замешан в следствии о противозаконных векселях и перерезал себе горло.
– В Гёттингене, – продолжал шеф, – я однажды назвал одного студента дураком. Когда он вследствие этого прислал мне вызов, я сказал, что вовсе не желал его оскорбить и думал только высказать мое убеждение.
Когда подали фазанов с кислой капустой, кто-то заметил, что министр давно уже не был на охоте, между тем как леса перед Парижем полны дичью.
– Да, – продолжал он, – мне все что-нибудь мешало. В последний раз в Феррьере короля уже не было, а он сделал запрещение стрелять там, то есть в парке. Мы также не ходили в парк, да если бы и пошли, не много бы настреляли, потому что патроны или ружья не подходили».
Гольштейн, кажущийся необыкновенно любезным и в то же время трудолюбивым и услужливым человеком, заметил по этому поводу:
– И другие также говорят об этом, ваше сиятельство. Вам было известно приказание его величества, и вы, разумеется, пожелали его уважить. Но вы бы могли отправиться гулять, и там, к несчастью, на вас могли бы напасть три-четыре фазана, которых вам бы пришлось убить, защищая собственную жизнь».
Французский Ротшильд дал повод разговору перейти к немецкому, о котором шеф рассказал забавную историю из своих наблюдений. Наконец, разговор коснулся изящной литературы. Говорили о «Загадочных натурах» Шпильгагена, которые канцлер читал и о которых отзывался довольно благоприятно, заметив, однако, что два раза он их прочесть бы никак не мог; для этого нельзя уже найти время. Впрочем, часто бывает, что весьма занятые министры берут в руки книгу и проводят за нею часа два прежде, чем опять возьмутся за свои бумаги. Коснулись также романа Фрейтага «Soll und Haben» и отзывались с похвалой об изображении бала с молоденькими девушками, между тем как героев его находили слишком ходульными. Кто-то сказал, что они не имеют ни малейшего признака страсти, а другой прибавил: никакой души. Абекен, который деятельно вмешивался в разговор, сделал замечание, что он не может два раза читать подобные вещи, и из большей части новых писателей можно выбрать только разве одну хорошую книгу.
– Ну, – возразил шеф, – и из сочинений Гёте я готов подарить вам три четверти. Зато с остальными, с семью или восемью томами из сорока я желал бы на некоторое время очутиться на каком-нибудь пустынном острове.
Под конец вспомнили о Франце Рейтере.
– Да, – сказал министр, – его рассказы из времени нашествия французов весьма хороши, но какой же это роман?
Кто-то назвал «Stromtie».
«Гм, – проговорил канцлер, – это, во всяком случае, роман. Многое здесь хорошо, многое порядочно, но сельское население изображено здесь таким, каково оно есть».
Вечером я перевел для короля длинную статью из «Times», распространявшуюся о положении дел в Париже. Позднее, за чаем, Кейделль говорил живо и умно о некоторых качествах канцлера, которые заставляют вспоминать об Ахиллесе, напоминая его замечательную юность, легко воспламеняющийся темперамент, нередко выступающую на свет мировую скорбь, его наклонность удаляться от государственных дел и о его постоянных и победоносных делах. Не была забыта и Троя, и было упомянуто об Агамемноне, пастыре народов.
После одиннадцати часов я опять был призван к шефу и составил телеграмму о дальнейших результатах обстреливания.