Так и было

— Очень полезный! На сосновых и еловых иголках настоянный, чистый витамин, — добавляет она.

За обедом женщины отдыхают и беседуют. Говорят больше о войне. О том, что разогнали же немцев под Москвой, побили и под Ростовом, разобьют и погонят под Ленинградом. Ещё потерпеть немного, и всё будет хорошо!

После обеда — опять за работу. Романовна моет посуду, подбрасывает в печку угля — и где она только берёт! — и, чтобы веселей работалось, что-нибудь рассказывает. Много она знает всяких историй, и рассказы у неё всегда занятные и часто смешные.

— Есть у нас в доме один мужчина, — рассказывает она сегодня. — Не мужчина, а прямо картина: здоровый и даже сейчас щекастый. На фронт не спешит, фрицев бить не торопится, а в убежище первый бежит. И с чемоданом… — Романовна показывает руками, какого размера у щекастого чемодан. — Прыг-скок! Прыг-скок! Только не под мосток, а под дубовую колонну. У нас в убежище четыре такие колонны поставлены. Управдом говорит — для сопротивления материалов, чтоб убежище, если бомба в дом попадёт, не завалило. Сидит этот мужчина под самой колонной на своём чемодане, глаза зажмурит и до самого отбоя не шелохнется.

Ну, а ребята в нашем доме глазастые, языкастые! Они его вмиг разгадали и прозвали Дядька Паникёр на Чемодане. И нарочно его стращают. Есть у меня внучек Лёнька, озорник. Так вот этот дорогой мой Лёнька прислушивается, прислушивается и заявляет: «Фашистский бомбовоз прямо над нашим домом кружит! Затыкайте, ребята, уши, сейчас как бабахнет!»

Бомбовоз-то, может, над Васильевским островом летает или над Выборгской стороной, а Паникёр Лёньке верит. Сидит на своём чемодане, и руки-ноги у него так и трясутся…

Женщины посмеиваются, а молодая швея Марина говорит:

— Совсем никудышний он человек. Не ленинградский у него характер.

…А вот у тёти Кати, шофёра фабричной грузовой машины, характер ленинградский. Тут хоть бомбы падайте, хоть снаряды рвитесь, а в половине пятого её машина всегда у фабричных ворот. И сама она ходит по цехам, командует:

— Грузите одежду, девушки! Надо засветло мне на фронт добраться.

И доберётся. Машину она водить умеет. И фронт, — он тут неподалёку, у Нарвской заставы.

На улице темнеет, и работа в швейном цеху кончается. При лампочке-мигалке много не нашьёшь. У вязальщиц дело другое. Вязать можно и в полутьме. Сиди себе да позвякивай спицами хоть до полуночи. Некоторые так и делают.

Многие женщины не уходят домой совсем. Те, у кого мужья на фронте, а дети увезены на Большую землю или ночуют в детском саду, тут и живут, на фабрике.

Но Ольге Николаевне надо домой. Дома у неё Наташа. Худенькая, бледная, терпеливая Наташа. Весь день она прожила без мамы, очень соскучилась и теперь уж, наверно, ждёт не дождётся и посматривает всё время на часы.

Ольга Николаевна кончает работу и выходит на улицу. Если ничего не случится, через полтора часа она будет дома.

Мороз к вечеру усиливается, и снег скрипит под валенками. На улице быстро темнеет, и опять навстречу Ольге Николаевне идут люди с синими светящимися медальонами на груди.

…Вот уже больше половины трудной дороги осталось позади. Ещё каких-нибудь тридцать — сорок минут, и она будет дома. Но на Литейном проспекте мама не выдерживает и заходит в книжный магазин. Покупателей в нём сегодня мало. Молодая девушка просматривает медицинские учебники, и мальчишка лет двенадцати, присев на корточки, ищет на нижней полке какую-то, видно, очень нужную ему книжку. Продавщица в меховой шапке сидит у свечи и читает. Она узнаёт Ольгу Николаевну, свою постоянную покупательницу, и говорит ей:

— Я приготовила вам «Белеет парус» Катаева и «Два капитана» Каверина и ещё одну очень хорошую книгу старого русского писателя Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Ваша дочка будет довольна.

Мама улыбается.

— Ну ещё бы! Большое вам спасибо.

И бережно укладывает книжки в сумку.

Когда-то ведь мама тоже была девчонкой. Теперь ей кажется, что это было давным-давно, чуть не сто лет назад. И она тоже очень любила читать. Когда какая-нибудь страшно желанная книжка попадала ей в руки, она забывала обо всём на свете. И Наташа тоже очень обрадуется, оживится, повеселеет. И при мысли о Наташиной радости маме становится легче идти.

…Вот и их дом. Ольга Николаевна останавливается и, приподняв голову, оглядывает окна: нет ли где щели, не пробивается ли свет. Все окна чёрны и глухи, словно в доме никто и не живёт.

На скамейке у ворот, закутанная так, что еле видны глаза, в мужском тулупе, с противогазом на боку, сидит их дворничиха Прасковья Васильевна: она дежурит. Прасковья Васильевна узнаёт маму и говорит ей:

— Отдохните немножко, вам же подыматься на четвёртый этаж…

И мама садится с нею рядом. Она посидит только одну минутку, и зато по лестнице будет всходить гораздо быстрее.

Прасковья Васильевна наклоняется и в темноте разглядывает мамино лицо.

— Что вы так мучаетесь? — говорит она маме. — За пять вёрст на работу ходите. У вас же дочка, пожалели бы себя ради неё. Посидели бы дома.

— У вас двое детей, а вы же работаете, — отвечает ей мама.

— Я тут с ними рядом. А вы на другом краю города.