Так и было

Однако рана оказалась в таком месте, что ни сесть, ни встать, ни повернуться. Какое движение ни сделай — нестерпимая боль. Честно вылежав две недели, решил перебороть ее, встал и походил. Рана тут же открылась, пошла кровь. Получил нагоняй от хирурга и снова залег, прислушиваясь к возобновившейся боли. Она стала даже сильнее, порой казалось, что кто-то вцепился в края раны жесткими пальцами и рывками растягивает их в стороны. Пустяковое ранение, а лежи себе бревном, баюкай единственную ранку.

Январь простоял светлый и ко всему живому благостный. В палатке стойко держалось тепло, а днем, когда ее нагревало солнышко, становилось даже жарко. По вечерам горела настоящая лампа, завтрак, обед и ужин приносили исправно, перевязки делали. Хорошо лежать в медсанбате, покойно и беззаботно, как на курорте.

Руки и ноги занять было нечем, а вот языкам работы хватало. Стоило одному рассказать анекдот, как кто-нибудь подхватывал, и начиналось: один другого перебивает, один над другим посмеивается, вся палатка за животы держится. Немолодой уже, узкоплечий и сутулый сержант с остреньким носом и светлыми, хитрющими глазами сказки рассказывал. Как начнет, так на всю ночь. Голос у него негромкий, прокуренный, говорит, не повышая его, складно, будто вязь какую выводит. Спать бы под такое тихое журчание, а не заснешь, все время узнать хочется, что дальше будет. Спросил как-то Гришка, где он столько сказок узнал и как все помнит. Сказочник посмотрел на Иванова с интересом: «Так я из них шашлык делаю». — «Какой шашлык?» — «Э, не пробовал еще? Вкуснятина, скажу тебе! А делают его так: на шампура — это металлические стержни — нанизывают кусочки мяса, лука и поджаривают на огоньке. И я так: одну сказку начну, потом к ней другую пристегну, третью. Понял?» — «Понять-то понял, но как?» — «Что как?» — «Как вы помните, что и в каком месте «пристегивать» надо?» — «Пристегиваю, что подходит. Сегодня одно, завтра — другое, ничего подходящего нет, так придумаю что-нибудь. Когда сказок знаешь много, это легко. А узнал я их столько от бабушки своей, как Пушкин от Арины Родионовны». Сказки сержанта всегда кончались хорошо, и это внушало надежду, что и в жизни добро может победить зло, восторжествовать над ним.

Как-то вечером разведчик, высокий и плотный парень, свою «сказку» рассказал. Получилось это у него случайно. Сначала пожаловался:

— Отъелся я тут, как ползать буду, не знаю, — показал, какой живот отростил, смахнул со лба прядь черных жестких волос и продолжал: — В задницу бы ранение не получить — ни одна девка после этого мне улыбаться не будет. — Посокрушался, будто уже получил такое ранение, и вдруг спросил: — Хотите я вам одну историйку расскажу?

— Валяй, все равно делать нечего.

— «Валяй!» Да вы мне сто граммов должны за нее поставить, как пишут в газетах, я с вами опытом делиться буду. Так вот, значит, приказали нам «языка» взять. Как всегда, срочно! И не-мед-лен-но! Ну, выбрали подходящее местечко, понаблюдали за ним два дня, пошли. Все гладко у нас в ту ночь получалось, а я заметил: когда вначале все идет хорошо, под конец надо какую-нибудь каверзу ждать. Так и получилось. Метров сто до немецкого дзота осталось, «язычок» наш около него топчется, саперы последние мины снимают. Вот-вот мы его возьмем и целенького притащим домой.

Саперы проход сделали, обратно поползли. Мы — вперед и слышим, что вы думаете? Нет, не передергивание затвора, не команду, даже не немецкий говорок, а слова: «Рус, не ползи! Вижу!» Не совсем чисто по-русски, но разобрать можно. У меня волосы под шапкой дыбом. Смотрю на ребят — глазами моргают, будто только из воды вынырнули. Хорошо еще, что никто на спусковой крючок со страха не нажал. В разведке вот это, перед броском к траншее, время самое напряженное, нервы у всех струнками натянуты, и тут такое... А он снова: «Рус, не ползи! Вижу!» Не удивляйтесь, что улыбаюсь. Это теперь, а тогда показалось, что с меня, с живого, шкуру сдирают. Видит — и не стреляет! Почему? По-че-му-у? На какого-то сознательного арбайтера наткнулись? И что этот сознательный станет делать, когда назад двинемся? Тихонечко так, чтобы и соломинка не шелохнулась, развернулись, попозли. За полмесяца до этого фрицы нас так прижали, что мы Малый Волховец в два прыжка перескочили, но в свои окопы бодренькими вернулись, а в этот раз свалились и дышим, как выброшенные на берег рыбы, и слова дельного сказать не можем, — разведчик потряс головой и усмехнулся. — Начальство в гневе: «Не морочьте нам головы! Ветра испугались, от кустика убежали?» И дальше в том же духе. Начальство нас привечает, когда мы с фрицем возвращаемся, а если пустыми, то ой-ой!