Так много дам

Правильно вы сказали! Это и есть онанизм! Или как его там по–научному, ах, простите, мастурбация это сейчас так об этом надо говорить. Тогда вы скажите на милость, а кто же это такой тут лежит, по сто раз отлюбленная мной? Любимая? Родная и моя?

Нет уж, простите! Все такие ко мне сами и с желанием услаждать, отдать, увидеть во мне то, что я сама вижу в них! И вот уж тогда, вот и только тогда ведь, и только при этом, когда вместе мы во взаимных желаниях доставить взаимные наслаждения! Вот это я понимаю! Вот это, простите, уже далеко от, простите, такого нелепого и обольстительного самоудовлетворения под именем… Правильно! А мы не хотим!

Не хотим, потому что с такими, взаимно любимыми получаем и отдаем, и это ведь и есть то божественное, что Им, его небесами завещано нам, любимым!

Заметьте, не любящим, а любимым! Господи, как же ведь хорошо быть любимой взаимно!!! Вот это есть — то, что хочу и ищу! Ищу, ищу, но пока что, с сожалением не нахожу….даже в любимой сестре. Ах, простите! Добавлю для такта, — двоюродной сестре. Вот так–то! Но все равно не нахожу этого в ней для себя…

Трудовые резервы

— Иду, иду! — Слышим из–за двери ее голос.

Мы с Жекой стоим перед старой закрытой высокой дверью художницы на последнем, четвертом этаже старинного дома. Мы его сразу же разыскали, потому что на всю округу оказывается у нас такой один единственный остался красивый дом с высокими потолками в квартирах. И даже в подъезде у них чисто, не то, что у нас. На широкой лестничной площадке пара дверей, к одной, под номером шестнадцать мы и пришли, звоним, стоим и ждем.

— Ну вот и пришли, заходите девчонки!

На ней, что сразу же бросается в глаза, какой–то немыслимый и весь перемазанный краской короткий до колен балахон.

— Руки грязные, в краске, входите, не раздевайтесь, не надо пока…

И это ее — пока, заставляет нас с Женькой переглянуться. Ведь что там скрывать, мы готовились и внутренне где–то уже были готовы перед ней раздеться но, только как с ней договорились, после того, как эти самые бабки нам передадут. Ну, хоть бы их часть.

— А то получается, — говорила Женька, — мы сами бесплатно разделись и полчаса перед какой–то теткой сверкали своей незабудкой.

Но наш план сразу же заваливается от того, что мы слышим и видим. Она прошла и исчезла за дверью стеклянной, и мы с сестрой видим за изгибами рельефного стекла, даже не особенно–то и четко, но можно о том догадаться, что в той комнате происходит, чего мы так с ней ожидаем тревожно.

На яркой, приподнятой площадке девушка обнаженная сидит с разведенными в стороны ногами. И от такой вот картины я сразу же почувствовала, как Женькина рука непроизвольно мою руку сжимает.

— Пусти, больно! Ты чего?

— Я? Я даже не знаю…

— Что ты не знаешь? Теперь уже поздно, пора. Как она нам сказала, входите и пока не раздевайтесь.

— Входите, входите и присаживайтесь! Вот Маринка и смена твоя пришла.

— А трудовые резервы подтянулись!

Говорит слегка простуженным и низким голосом девица, которая, нисколько не стесняясь нас, продолжает сидеть перед всеми с разведенными ногами. При этом мне как–то неудобно, и я, отворачивая лицо, вижу реакцию на эту картинку у Женьки. Она напряглась и смотрит туда, не отрывая глаз.

Интересно, она и у меня так же ее рассматривала или как? — Мелькнуло отчего–то тоскливо. Я что же ревную по–прежнему? А как же мое решение? Да! Как же мой окончательный отказ от нее? И что ведь самое противное? Ведь я же решила все для себя! Решила! А все никак… Не могу вот от всего, что с ней было отказаться вот так и просто, не получается…

— Вы сможете сами чай приготовить? Заварник и чайник на кухне, если не затруднит, сделайте нам чаек, девчонки! Мы еще минут пятнадцать и закончим. Ты не устала, Маринок? — Обращается к ней хозяйка. И только сейчас замечаю, что она из–за холста поглядывает и продолжает работать.

Мы с Женькой тыкаясь, но все быстро находим, включаем газ, чайник поставили и только теперь оглядываемся, озираемся.

— Вот это потолки… — С восхищением тянет Женька, — Метров пять, наверное. А ты у нее в мастерской видела, какой высокий потолок?

— Видела я его еще раньше, особенно вечером, когда зажигали свет и часть крыши на этом доме словно излучала свет. Наверное, эти окна, что на потолке в мастерской выходят прямо на крышу.

— Да нет, они и есть сама крыша. — Это говорит та девушка, которая уже в халате махровом и в тапочках на босу ногу входит на кухню.

— Ну, что? Получается? Отлейте воду, что же вы ее столько набухали, я так и умру, не дождусь горяченького. — Говорит, а сама нас рассматривает с Женькой.

— Наверное, не ошибусь — родственные души? Вы в каком противотанковом училище?

— Не в каком, мы вообще…

— Да нет же! Я что же не вижу, что вы не школьницы? Вы из…., — и называет наше училище профессиональное, там, где мы с Женькой учимся, а вернее сказать, — мучаемся.

— Я и многие наши девки оттуда же, из–под танков.

— А почему из–под танков? Там ими даже и не пахнет, все больше мастерки, да кельмы…