Так мы жили

Как мы, ребята, любили те редкие минуты, когда он играл с нами, и как он сам преображался, отдаваясь игре! Самым удивительным и притягательным для нас было то, что он никогда не ставил себя над нами, не боялся показаться смешным, не стеснялся признаться в собственной ошибке, причем все это без специальных педагогических намерений – просто он таким был.

Однажды в день моего рождения отец подарил мне томик Лермонтова с надписью: «Дочке Лене в день одинадцатилетия». Я смущенно поправила его:

– Пап, а здесь два «н» пишется…

Ручаюсь, что в такой щекотливой ситуации любой взрослый, «спасая» свой престиж, нашел бы себе какое-нибудь оправдание: мол, описка, зарапортовался, не заметил… А то и нотацию прочитал бы: мала еще взрослых учить. А отец хмыкнул смущенно:

– Гм, да… Давай исправим, спасибо…

А один раз мы, ребята, целой ватагой прибежали к нему с новой, модной тогда шуткой:

– Папа, расшифруй слово «ДУНЯ».

– Как это?

– А вот надо на каждую букву придумать слово, чтобы вместе получилось предложение.

Отец задумался. А мы все повизгиваем от нетерпения и торопим:

– Ну, ну… хочешь, скажем?

– Ладно, сдаюсь. Говорите.

– Дураков У нас Нет! – выпаливаем хором и замираем в ожидании.

Отец, чувствуя какой-то подвох, старательно проверяет и вдруг изумленно спрашивает:

– Позвольте, а как же Я?

Мы все оглушительно орем от восторга и буквально катаемся по террасе от смеха. Он сначала недоумевает, а потом, обнаружив скрытый смысл, не обижается, как все взрослые, на эту «дурацкую шутку», а хохочет сам с нами до слез…

На фронт он ушел добровольцем. Мог бы остаться – его посылали на Урал, предлагали пост начальника военного училища в Златоусте (его щадили: перед войной он долго лечился и еще не оправился после затяжной болезни).

– Алеша, как хорошо-то… – робко обрадовалась мама, но встретила суровое:

– Я отказался. Ты пойми меня и не проси о том, что невозможно. Не умею я прятаться за спины других, не прощу себе этого, если сделаю…

Вот так и нам, детям, он умел не прощать ни одного, даже, казалось бы, мелкого проступка, в котором проявлялась хоть капелька лжи, трусости, хвастливости, захребетничества.

Помню, я однажды провинилась перед отцом: он делал забор, я ему помогала. Понадобились срочно гвозди, и я отправилась за ними, но, увидев играющих на улице ребят, не выдержала соблазна и убежала к ним играть. Когда я вечером возвращалась домой, ноги не слушались меня. Я не боялась, нет, – это чувство было сильнее страха. Может быть, это были стыд и раскаяние? Когда я появилась в комнате, отец взглянул на меня. Только взглянул. И вот этот взгляд я помню до сих пор. В нем не было ни упрека, ни осуждения, даже простого неудовольствия не было, зато было какое-то горькое недоумение: мол, подвела ты меня, не ожидал… Меня словно кипятком обожгло – я почувствовала, что совершила что-то бесчестное, постыдное, словно маленькое предательство. Да так оно и было, и отец дал мне это понять. Он никому ничего не сказал, и мой проступок не был предметом семейного разбирательства, но этот взгляд! Мне и сейчас перед ним стыдно…

Я вспоминаю отца часто, особенно когда туго приходится, представляю себе: а что сделал бы он, что он сказал бы? И всегда я перед ним как девочка, которую он когда-то сажал на колени и спрашивал ласково и заинтересованно:

– Ну, курносая, рассказывай, как дела?

Он погиб осенью сорок первого… Ему тогда было тридцать девять… Я сейчас уже старше его, но мне никогда не перерасти отца. Он будет всегда впереди и выше меня, но всегда рядом. Из своего немыслимого далека, из моего детства он и сейчас словно руководит моими мыслями, поступками, как будто в нем, в его образе сосредоточилась вся моя совесть.

К этому рассказу об отце я хотела добавить только одну мысль: весь наш родительский авторитет – да и не только родительский – зависит не от возраста, не от служебного положения, не от каких-то там приемов, ухищрений, педагогических (и буквальных!) «кнутов» и «пряников», а от того, какие мы люди. Справедливы ли? Честны ли? Умелы, требовательны, добры? Благородна ли цель нашей жизни? Чисты ли средства ее достижения?

Написала – и тотчас увидела знакомый прищур насмешливых отцовских глаз: «Красиво, а неправда…» – «Почему?!» – хочется крикнуть мне, но… отец никогда не любил подсказывать.