Так мы жили

Это было лет пятнадцать назад. Однажды мы ужинали несколько позже, чем обычно. Младший сынишка – ему было тогда чуть меньше года – сидел у меня на коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла бы, а тогда не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот, но уронил на пол и заплакал.

Я спустила его с коленей на пол и сказала:

– Подними ложку!

Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова: «Ах так?! Ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь – тебя следует за это наказать, чтоб запомнил и не повторял в следующий раз».

Вслух же я говорю:

– Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.

Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается плачем пуще прежнего.

– А… ты еще и не слушаешься!

«Ну, разумеется, этого оставить нельзя, – думаю я, – надо обязательно настоять на своем, а то в следующий раз он…» – такова привычная и убедительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще грозным тоном:

– Немедленно подними ложку, иначе!..

Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а иной, скорее жалобный какой-то… Я теряюсь, мне его жалко, хочется его поднять, успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) – ведь он просто хотел спать. К тому же за столом все перестали есть – какая уж тут еда. Но тогда… я твердо стою на своем, памятуя: нельзя потакать капризам – раз, и нельзя допускать, чтобы твое требование не выполнялось, – два. А рев не прекращается. В смятении я почти кричу:

– Ну, тогда не нужен ты мне такой! – и выбегаю из кухни.

Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь – от бессилия, от жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю, как надо… Из кухни доносится яростный рев – теперь уже не жалобный, а отчаянный, протестующий. Когда это кончится?! Проходит пятиминутная вечность… наконец слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье. Из-за двери на четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хорошо ходить!) появляется мой несчастный сын, зареванный, всхлипывающий…

Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет ко мне и, обхватив мои колени, начинает горько так, жалобно всхлипывать. Тут – наконец-то! – полетели в тартарары все мои «твердые установки», я опускаюсь к нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.

Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. И минуты через две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпуская мою руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на его осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни вдруг почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была так несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а получил – за простую оплошность – самое жестокое наказание: от него отказалась мама. Он протестовал как мог, а я… даже не пыталась его понять, шла в своих действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка и его состояния…

Пожалуй, с этого самого «урока» и началась моя материнская учеба, не прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!

Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о многих ошибках и промахах, которые допускали мы, взрослые, в общении с детьми. Нелегко было отказываться от убеждения, что мы правы уже потому, что мы взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться – только потому, что они дети.

Еще труднее было в неудачах научиться не сваливать вину на ребят и на внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя: что ты делаешь не так? И представьте себе, почти всегда причину обнаруживаешь в собственной неумелости, нетактичности, непродуманности, недальновидности. Вот еще пример.

Кто кого наказал?

То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три назад. Ах, в какую великолепную педагогическую калошу села я тогда при всем немалом опыте и «теоретической подкованности»! Правда, я сумела-таки из нее выбраться (опыт даром не пропал), но ведь попала же!

Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг подскочила ко мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и, сверкая глазенками, отчаянно выпалила мне в лицо:

– Ты дура! Дура! Дура! – и громко, безудержно разрыдалась.

Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор, как меня впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что сделать и сказать, покраснела до слез и выскочила на крыльцо.

В комнате начался переполох: старшие сестры, слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с упреками:

– Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая!

– Да, я плохая, – слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, – а зачем мама сама меня обидела? А-а-а…

В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего сообразить. Потом, как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить события в обратной последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой, дикой выходке? После чего она обозлилась?

Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном: