Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

…«А вот здесь была церковь. И бабушка моего приятеля таскала нас сюда и заставляла целовать золотую ризу на каком-то сооружении, напоминавшем гроб. И мы целовали, хотя нам было очень противно и мутило от запаха ладана. Я догадывался, что надо чувствовать что-то другое, нежели тошноту и отвращение, и ужасно мучился черствостью»…

…«А этот высокий дом, когда я подымался к нему по Златоустинскому переулку, казался мне океанским пароходом: белым на синем фоне. Златоустинский не признавал ненастья, он всегда окунал дом в синеву и гнал ему навстречу облака. И дом плыл, – ведь когда плывут облака, все на земле обретает встречное движение»…

В сквере бывшего Дома культуры Армении, возле обелиска, толпа взрослых и детей окружила какую-то малую городскую невидаль. Гущин подошел, протиснулся внутрь сборища. Видимо, здесь прикармливали птиц: асфальт был усеян дробинками пшена, подсолнухами, конопляным семенем. Среди московских старожилов – воробьев – попадались незнакомые острохвостые птички с шоколадной спинкой и опаловым брюшком. Но не они собрали эту взволнованную, удивленную толпу. Обведенная почтительной пустотой, сидела большая птица, измазавшая о закат свое серое оперение. Не розовая – розовеющая, птица принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Она поводила кругом, с золотым райком глазом, дикая и неестественная гостья в каменном мешке города.

– Сойка!.. Сойка!.. – говорили дети. – Сойка залетела в город! Не вспугните сойку!..

Но Гущин не поддавался обману.

«Наташа, – обращался он к птице, – зачем вы прилетели? Тут же опасно, Наташа!..»

Птица посмотрела на Гущина золотым и темным глазом, взмыла вверх и долго горела розовым и синим в перехвате солнечного луча.

…Над полигоном опускается парашютист. Белый зонт ворочается под ветром, тело парашютиста болтается как неживое. Вот он коснулся ногами земли, поросшей короткой, жесткой травой, упал, и его повлекло навстречу группе военных и штатских людей, идущих обочь поля по бетонированной дорожке. Среди этих людей находился и Гущин.

Приземлившийся парашютист в своем куполообразном шлеме и прозрачной маске не подает признаков жизни. К нему подходят люди, впереди огромный старик с массивным лицом и большими усеянными гречкой руками. На нем элегантный твидовый пиджак, ослепительно белый воротничок туго сжимает морщинистую шею. Он приближается к парашютисту, распростертому на земле, берет его руку с растопыренными пальцами, затянутую в черную перчатку, и энергично встряхивает.

– Спасибо, дорогой товарищ! – говорит он без тени юмора в глазах.

Какой-то человек в рабочем халате взваливает парашютиста на плечо и несет прочь, только теперь видно, что отважный парашютист – кукла, муляж.

– Сергей Иванович, – обращается роскошный старик к Гущину, – подготовьте к понедельнику всю документацию.

– Вы довольны, шеф? – радостно говорит Гущин. – Четверка не подкачала?

– Ну, ну, плюньте через левое плечо, – проворчал шеф. – Экие вы, молодые, несуеверные!..

Окружающие засмеялись.

– Кого готовить, товарищ Главный? – почтительно обратился к старику авиационный генерал.

– Булдакова и Верченко, как обычно…

…Гущин вернулся домой. Бросил портфель на диван, снял пиджак и кинул туда же. Вошла Марья Васильевна.

– Ты дома? – вяло улыбнулся Гущин.

– Откуда эта новая неприятная манера – удивляться тому, что я дома? Что ты хочешь этим сказать?

– Ей-Богу, ничего! – искренне ответил Гущин.

– Тебе хочется, чтоб я ушла?

Гущин неопределенно пожал плечами.

Марья Васильевна подошла, взяла за подбородок, повернула к себе его лицо.

– А ну, признавайся, что натворил?

– О чем ты?..

– Старого воробья на мякине не проведешь, – сказала она озабоченно и с проницательностью грешного человека добавила. – Ты влюбился?

Гущин освободил подбородок и направился к книжной полке.

– Похоже на меня, – бросил устало.

– Не лги, не лги, у тебя не получается! – с тем же странным торжеством продолжала она. – Ты вернулся другим из Ленинграда. Я сразу это почувствовала.

– Да, – криво и принужденно усмехнулся Гущин. – Я бросил пить и начал одеваться.

– Не-ет, не притворяйся! Хочешь, я скажу тебе, что с тобой сталось?.. Ты не вернулся из Ленинграда!

Гущин вздохнул, пораженный ее угадкой.

– Не хватало еще, чтобы ты начала ревновать меня. Видимо, мне суждено пройти все круги семейного ада.

– Да уж, рая не жди! – зловеще усмехнулась Марья Васильевна.

– Ты вечером пойдешь куда-нибудь?

– Нет! Я же говорю: рая не жди. Ты мне очень интересен в роли влюбленного.

– Ты зря стараешься, – тяжело сказал Гущин, – не все в мире поддается опошлению.

– Ага!.. Признался!.. Ну, давай дальше. Чего ж ты?

– Слушай, я давно хотел тебя спросить: куда девалась чистопрудная девчонка с огромными чистыми глазами?

– Какая девчонка? – удивилась Марья Васильевна.

– Видишь, ты даже не помнишь ее. А мое несчастье в том, что я слишком долго ее помнил. Быть может, и сейчас еще помню, правда, лишь когда тебя нет рядом. А вот сейчас мне не верится, что она когда-то была… Неужели человек сбрасывает образ своей юности, как змея кожу, и ничего не уносит в последующую жизнь?