Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

Человек быстро пересекает улицу.

Собаки устремляются за ним следом, но человек уже достиг крыльца большой, справной избы под железом. Он колотит в дверь рукой.

Никто не отзывается. Человек колотит в дверь сперва носком, потом каблуком сапога. Наконец в сенях послышался слабый шум, под притолокой возникла узкая полоска света.

С лязгом упал железный засов, тренькнул крючок, и ржаво заскрипел в замке ключ. Дверь приоткрывается едва-едва.

– Да пустите же наконец, – говорит человек. – И так кабыздохи чуть не сожрали.

Дверь распахивается во всю ширь. Защищая рукой фитилек керосиновой лампы без стекла, наружу выглядывает кто-то небритый, с широким плоским лицом, на котором написаны испуг и смятение.

– Егор! – Губы небритого поползли в расслабленной улыбке. – Братуша!..

– От кого запираешься? – с усмешкой спрашивает Егор.

– Братуша! – будто не слыша, повторяет Семен и, пятясь, входит в дом.

Егор кидает рюкзак на лавку, сбрасывает шинель, он слышит, как Семен снова накидывает на дверь многочисленные запоры.

– Донь! – приглушенно зовет Семен, глядя на печь. – Донь, слазь, Егор приехал.

– Не ори, детей разбудишь! – слышится с печи женский голос.

Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголяется все выше, открылось круглое, полное колено, мясистая ляжка, тут Доня наконец сообразила откинуть подол.

– Здравствуйте, – говорит Доня, протягивая Егору маленькую толстую руку. Она невысока ростом, лицом, белым и румяным, красива.

Семен тем временем повесил лампу на длинный крюк, выкрутил посильнее фитиль. По стенам к потолку пополз трепещущий свет, озарив все углы большой неопрятной избы. Жестяной умывальник, под ним лохань с помоями, почерневшая печь, сальные чугунки; на железной кровати крепко спят двое мальчиков, на лежанке вытянулся долговязый подросток, на сундуке – девочка лет тринадцати, в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещается младенец.

– Сколько их у вас? – спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.

– Шестеро, – отзывается Доня, – в зыбке близнята.

– Живем тесно! – балагурским голосом заговорил Семен. – В темноте все друг на друга натыкаемся… А ты обзавелся наконец?

– Провоевал я свое потомство… Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.

– А все ж хватит, чтоб пацана родить, – замечает Доня, собирая на стол.

– А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло – и все!

Доня зачем-то отправилась в сени.

И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:

– Все свои? Фрицевых подарков нету?

– Один, – так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен. – Петька.

Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова. Неловкое молчание.

– А что мне было – на пулю лезть? – сумрачно оправдывается Семен. – Зато дом сохранил, семью сохранил…

– Даже с прибавком! – зло бросает Егор.

С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.

– Привозной? – спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.

– Факт, не колхозный! – с вызовом говорит Доня.

– А что так?

– Колхоз тут такой: что посеешь – назад не возьмешь.

– Одно прозвание – колхоз, – бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.

– Это почему же?

– Председателя силового район прислал, – весело говорит Доня, – из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.

– Это как понять?

Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам.

Жена следит за его движениями.

– Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить…

– Ну, со свиданьицем, братуша!

– Не пью.

– Брезгуете с братом выпить? – язвит Доня.

Помедлив, Трубников холодно объяснил:

– Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.

– Мы не воюем, – говорит Семен, – а храбрость нам и взаймы сгодится. – Цокнув стопкой По стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.

Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.

– Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?

– Ладно тебе, – печально и серьезно говорит Семен. – Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.

– Так чего же ты боишься?

– А всего, – так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. – Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего – что семью не прокормлю.

– Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите.

Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.

– На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся…

– Барахолишь?

– Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, – спокойно подтверждает Семен.

Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.

– Ты что?