Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

Слепцы продолжали петь, то уносясь в небо, то возвращаясь к земной юдоли, но окружающие их коньковцы заметили странные жесты своего председателя. Они недоуменно переглядываются, решив, что Трубников подзывает кого-то из них.

– Да не вас! – кричит Трубников и снова призывно машет старику.

– Стыда у тебя нет, Егор Иваныч! – укоряет его старуха Самохина.

– Привык над людьми издеваться! – подначивает Семен. – Ему наши слезы заместо лимонада.

Трубников, будто не слыша, продолжает энергично призывать слепца.

Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.

– Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут! – орет Трубников.

– Креста на тебе нет! – возмущается Самохина. – Нешто слепой может видеть?!

– А ему что слепой, что зрячий – лишь бы нрав свой показать! – злобствует Семен.

– Сейчас он у меня прозреет. Иди ко мне, дед, а то хуже будет.

– Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему? – печально и важно вопрошает слепец, проводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.

– Собак спущу, разорву, как тюльку.

– За решетку сядешь, – спокойно отзывается старик.

– Не сяду. Я контуженный, мне все спишется.

– И правда, дедушка! – затараторили взволнованно и сочувственно женщины. – С ним лучше не связываться!..

– Спускай собак, – твердо говорит слепец.

– Мы все в свидетели пойдем, – подзуживает Семен.

– И спустил бы, – с улыбкой говорит Трубников. – Да старуху твою жалко. Эй, Алешка! – крикнул он племяннику. – Давай сюда… Свезем этих бродяг в район и сдадим в милицию. Ну, живо!

– Стой! – с тем же твердым достоинством говорит старик. – Иду, непотребный ты человек!

– Иди, иди, да только без посоха. И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи. – И Трубников слезает с тарантаса.

Старик опускает свою косо задранную к небу голову, и под седыми нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, не поблекших с годами глаза Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая по земле лаптями.

Обманутые женщины принимаются поносить странников.

– Ловко нас Егор Иваныч поддел! – утирая старческую слезу, со смехом говорит старуха Самохина. – А мы-то губы распустили!

– Дядь Сень, ну как, пойдешь в свидетели? – ехидно подзадоривает Егора Трубникова Мотя Постникова.

Семен со злобой глядит на женщин, затем медленно бредет прочь.

Трубников подсаживает стариков в латаный-перелатаный тарантас. В тарантас впряжен тоже старый, костлявый, с глубокими яминами над глазами, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Копчик.

– Давай в интендантство, – тихо говорит Трубников Алешке.

Поднатужившись, Копчик захромал по дороге.

«Выезд» подкатывает к длинному полусгнившему сараю. Возле сарая колхозники – среди них Надежда Петровна – складывают в штабеля брикеты назема.

– Сколько привезли? – подъехав, спросил Трубников жену.

– Как обещано, десять тонн, – ответила Надежда Петровна, с любопытством присматриваясь к старикам.

– Ну, как навоз, дед? – спрашивает Трубников.

Старик, хмурясь, нагнулся с сиденья, взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.

– Дерьмо навоз, – сказал он медленно.

– Почему?

– Дерьма мало, одни опилки.

– Можно на подкормку пустить?

– Вреда не будет.

– А польза?

– Кой-какая.

– Ясно! Поехали. Давай, Алеша, на Гостилово.

…Тарантас шибко катит задами деревни мимо полей, реденьких зеленей, котловин, полных мутноватой воды, мимо березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд.

Рука захватила горсть земли.

– Пора овес сеять? – спрашивает Трубников, разминая землю.

Трубников со стариком стоит на краю поля, возделанного под овес. Что-то небрежное, важное до высокомерия и вместе серьезное, глубокое появляется во взгляде, во всем выражении худого, темного лица старика.

– Да уж дней с десять пора было!

– Ты не путаешь?

– Овес ранний сев любит, кидай меня в грязь, буду князь.

– Как ты сказал?

– Не я – народ говорит.

И тут совсем рядом раздается песня:

На столе стоит
Каша ячневая,
Хороша любовь,
Да внебрачная!..

– выкрикивает женский голос. Трубников с любопытством прислушивается.

На столе стоит
Каша пшенная,
Хороша любовь
Запрещенная!..

– поет молодой чистый голос.

Раздвинув кусты орешника, Трубников выходит к ложбинке, где полдничают женщины-пахари. Перед ними на земле котелок с кашей, толсто нарезанный хлеб, несколько луковиц, крупная соль в тряпочке. Чуть поодаль пасутся коровы.

– Хлеб-соль! – говорит Трубников. – Как поживаете?

– Цветем и пахнем! – вызывающе отвечает Полина Коршикова. – Присаживайся председатель! Не каша – разлука!

– Спасибо, я сытый.

– Брезгуете? – поддевает Трубникова Лиза.

– Небось балованный! – замечает третья женщина. – К колбасе приучен!

– Слышь, председатель, – говорит, поднимаясь с земли, четвертая женщина, – когда же твои обещания сбудутся? То нам авансом грозился, а то…

– Ихние авансы поют романсы, – перебивает Полина. – Там одна ухватка; сначала пообещают, а потом шиш винтом… Что стоишь моргаешь?