Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Хватит воду качать! – поморщился Трубников. – Будет вам и белка, будет и свисток. Лучше скажите, как ваши орлы – едут до дома, до хаты?

На столе стоит
Каша гречневая,
Хороша любовь,
Да не вечная!

– пропела Лиза.

– Мы этим больше не интересуемся, – зло отвечает Полина.

– Это как понимать? – Трубников присел на землю.

– Зачем нам мужики? Мы же не бабы!

– А кто же вы?

– Му-у!.. – мычит Полина – Му-у! Вот мы кто. Только комолые. Му-у!..

– Му-у!.. – подхватывает Лиза, упираясь в землю руками и будто целя в Трубникова воображаемыми рогами, а в глазах у нее слезы.

Сурово сдвинув брови, следит из тарантаса бывший слепец за этой сценой.

– Будет вам! – прикрикнула на товарок женщина постарше и шлепнула Лизку по заду. – Разошлись, бесстыдницы!

Трубников смотрит на женщин, затем молча поворачивается и идет к тарантасу.

На столе стоит
Каша манная,
Хороша любовь,
Да обманная!..

Тарантас круто разворачивается в сторону Конькова.

– Скоро ты нас в милицию поведешь? – сердито спрашивает старик.

– Не спеши на тот свет, там кабаков нет, – отзывается Трубников.

Изба Надежды Петровны. На столе самовар. «Слепец» Игнат Захарыч отодвигает чашку, переворачивает ее кверху донцем и кладет обсосочек сахара Трубников, расхаживая по горнице, убеждает старика.

– Нам старые хлеборобы позарез нужны, чтоб не пахать, не сеять, не убирать без их веского совета… У нас ведь агрономов нету и не предвидится.

– Ну а как будет агроном? – насмешливо спросил старик.

– Все равно стану я одним ухом к науке, другим – к простому крестьянскому опыту. Оставайтесь у нас, дом дадим, кормовые, обзаведение всякое, к осени корову купим. Тебя, дед в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?

Надежда Петровна наливает старушке очередную чашку, подвигает к ней вазочку с медом. Старик долго молчит. Он достает кисет, скручивает цигарку, закуривает, пускает облако дыма и лишь затем говорит:

– Стары мы больно с коровами в ярме ходить. А при своем деле мы всегда сыты и чистым воздухом дышим. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?

– У тебя что, уши заложило?.. Сказал, все будет: и харчи, и дом, и барахло. Что еще нужно?

– А мы не просим. – Старик задавил окурок о лавку, швырнул на чистый пол. – Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас за-ради бога! Лучше с сумой ходить да от начальства подале.

– Старый паразит! – не с гневом, а с каким-то иным, большим, сильным чувством говорит Трубников. – Твои сыны за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь? Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?

И тут раздается какой-то странный, тонкий, дрожащий звук. Пелагея Родионовна плачет, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико, мелкие как бисер слезы катятся из-под темных очков. Надежда Петровна ласково обнимает ее за плечи.

Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался, снова полез за кисетом.

– Ну, как знаешь. – Будто потеряв интерес к разговору, Трубников поднялся из-за стола и протянул старику котомку.

– Постой! – говорит старик, откладывая свои пожитки. – Ответь мне: как ты нас разгадал?

– У меня отроду нюх на симулянтов, – усмехнулся Трубников. – А потом – уж слишком метко ты индюку по клюву съездил. Суду все ясно!..

– Серьезный ты человек, Егор Иваныч, – с суровой приязнью говорит старик. – Ты у меня в доверии. Иначе нас никакой силой не удержишь. Мы, знаешь, свечным салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, – впервые обращается он к жене.

– Как скажешь, Игнат Захарыч, – робко улыбнулась старушка. – А я согласная.

Трубников подозвал к себе Надежду Петровну.

– Ступай с Прасковьей контору прибрать. Мы их туда поместим.

– А контора?

– Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла.

Надежда Петровна выходит из дома. Тотчас из-под крыльца вынырнул пес, завертел от радости хвостом.

Багровый закат охватил небо. И на этом багрянце далеко за деревней с удивительной четкостью вырисовывается на взлобке холма силуэт коровьей упряжки и двух женщин. И уж не печалью, а силой, торжеством человеческой воли веет от этой картины.

Полустанок. На теневой стороне стоит коньковский «выезд». Копчик жует сено, Алешка дремлет на козлах. Рядом с полустанком идет строительство водонапорной башни. Оттуда отъезжает полуторка с гремящими бортами. Наперерез грузовику выходит Трубников с поднятой рукой.

Грузовик тормозит, из кабины выглядывает остроглазый шофер.

– Подбросишь в Коньково?

– А тебе зачем? – подозрительно говорит шофер. – Ты же при своей карете.

– Да не меня – наши коньковские мужики с двенадцатичасовым приедут… Цельная артель!

– На мадерку будет?

– Не обижу…

– Порядок, – усмехнулся шофер. – Живи, пока живется, о счастье думай иногда, выпивай, когда придется, а веселись всегда! – продекламировал он и, развернувшись, поставил грузовик рядом с коньковским тарантасом.

Слышится гудок паровоза.