Так называемая личная жизнь

- А мне когда прикажете отбыть на квартиру, товарищ генерал? - спросил Лопатин.

- Тебе через три-четыре дня. Я уже договорился. Последние рентгены и прочее сделают - и отпустят. А она, чем тут горшки носить, пусть пока там уберется. Небось у тебя там хлев!

- Кто его знает, - пожал плечами Лопатин.

Прошлым летом, когда он был на фронте, Ксения, не застав его в Москве, завезла ему в редакцию сделанные ею вторые ключи и записку, что прибрала квартиру. Так что квартира была убрана. Но произошло это без малого год назад. И как убрана - неизвестно.

- Дочь приберет - и переедешь, - сказал редактор. - Захочешь оставить ее у себя в Москве - оставишь. Надо будет что-то сделать для этого сделаем. Врачи отпускают тебя с условием пока не выходить. На это время харчей подкинем. Да и коммерческие магазины работают, а деньги у тебя, как я понимаю, раз книга вышла, есть.

Лопатин рассмеялся. Редактор и Гурский, с их любовью решать за других, были два сапога пара!

- Подумал, как бы ты мною командовал, - не в редакции, а где-нибудь на фронте. Интересно!

- Если пошлют на фронт, могу к себе вызвать. Там увидишь, интересно или неинтересно. А пока берись за рассказ. Еще не начал?

- Пока нет.

- Тем более. Поезжай домой и берись! На фронте тишина, а в газете пусто. Самое время для рассказа на пять-шесть подвалов, с продолжениями. А то, пока рассусоливаешь, начнутся события, все полосы забьют, и рад бы - да некуда!

Редактор наморщил лоб, силясь вспомнить что-то еще, что нужно было сказать Лопатину, и, помолчав, все-таки вспомнил:

- Как себя чувствуешь?

- Со вчерашнего дня совсем хорошо. Спасибо, что дал возможность увидеть дочь. Хорошо понимаю, насколько это недоступно для девяноста девяти из ста, оказавшихся в моем положении. И она тоже понимает...

- "Спасибо" на полосу не поставишь, - сказал редактор. - Нужен рассказ. Раз не можешь его тут начать - хотя бы начни над ним думать.

На том и расстались. А ровно через трое суток после этого Лопатин вместе с дочерью ехал из госпиталя к себе на квартиру, в которой, считая с внезапного приезда и такого же внезапного отъезда Ксении в декабре сорок первого, не был два с половиной года. Странное это было чувство, чем-то похожее на возвращение с войны. Привык к мысли, что не вернется в свою квартиру до конца войны. А теперь выходило так, словно не дотерпел.

В госпиталь его привезли лежачего, на санитарной машине. Сквозь проливной дождь тогда не было видно ничего, кроме крыш и верхних этажей домов. А сейчас ехал, сидя рядом с дочерью в "эмке", правда, с закрытыми стеклами, чтобы не простудиться после плеврита. Но за этими стеклами Москва была летняя, теплая, женщины шли в платьях и без чулок - то ли радовались нахлынувшему вдруг лету, то ли хотели сберечь чулки до осени. Где их сейчас возьмешь, чулки?

За эти три дня он мало видел дочь. И когда она по вечерам, замаянная уборкой, добиралась к нему в госпиталь, поскорей гнал ее обратно - спать, откладывая предстоящие серьезные разговоры на потом, когда окажутся дома.

И сейчас, пока ехали через Москву, говорили о сегодняшнем, житейском.

- В коридоре и на кухне, где крашеные полы, совсем хорошо отмылось, говорила дочь. - А в комнатах паркет - никак не оттирается, сколько ни мыла. Кухонным ножом скребла, все равно черный! И много паркетин совсем повылетало. Василий Иванович вчера помогал мне, прибивая.

- Конечно, повылетало, - не оборачиваясь к ним, сказал водитель. - Два лета взаперти пересыхал. А из трех зим только эту, можно считать, топили, вот и повылетало.

- Спасибо, - сказал Лопатин.

- Не за что, - по-прежнему не поворачиваясь, сказал Василий Иванович. Вижу, старается, а не умеет.

Василия Ивановича Лопатин знал еще с финской, где он возил на "эмке" редактора. А в эту войну, когда у редактора появился ЗИС, по Москве на ЗИСе его не возил. Остался при своей, чиненой-перечиненой, но всегда исправной "эмочке" и возил на ней на фронты то редактора, то корреспондентов. Был он человек хмурый и немолодой, ездил на бронеавтомобиле еще в первую мировую, и к Лопатину, как к своему ровеснику, относился снисходительней, чем к другим. Слово "старается", сказанное им про дочь Лопатина, означало высшее одобрение.

Но Нина, не понимая его характера, оправдывалась, что там, в Омске, - и дома у тетки, и в госпитале - полы всюду крашеные, и она их умеет мыть так, чтоб и чистые были, и в щели не затекало, а здесь, с паркетом, ничего не вышло.

- А в кранах такая ржавая вода... - говорила она, - еле дотерпела, пока ржавчину спустила: воды-то жалко.

И Лопатин вспомнил, что там, в Омске, у сестры они таскали воду ведрами из колонки.

Доехав до дому и поблагодарив Василия Ивановича, Лопатин стал вместе с дочерью подниматься к себе. По этой же лестнице два года назад, проводив Ксению до дверей и так и не зайдя с нею в квартиру, он спускался вниз, и она глядела ему вслед.

Отобрав у отца, Нина сама волокла вверх по лестнице тяжелый чемодан. Там, в госпитале, она еле-еле запихнула в него, поверх еще отдававшего дезинфекцией обмундирования, все книги, за месяц притащенные отцу Гурским.