Так называемая личная жизнь

- Конечно, за все, что раньше - тут или там - не так делалось, но вы, а мы - генералы - первые ответчики, кому ж еще! Но все же и вы, корреспонденты, писатели, особенно те, кто с первых дней и давно уже не только штатские, а и военные люди, - тоже не без греха. Вспоминаю по газетам, что вы - но лично вы, а вообще, да и вы тоже, - бывало, писали про наши дела и в весну сорок второго, и осенью, да и в сорок третьем тоже, особенно про те фронты, где подолгу в обороне стояли или на месте топтались, - то и дело писали про нас, как мы геройски наступали в разных частных операциях, как из болота на гору лезли или с открытого поля опушку леса брали. А задумывались ли над тем, почему так часто наступали с невыгодных исходных позиции? Войну вы видели, но недостаточно над ней думали. Так задумайтесь хоть теперь: кого ни спросишь о тех временах, из солдат или младших офицеров, - странное дело! - в памяти у солдата чаще всего, что он лежит в низине, а немец на высотке; он перед деревней, а немец в деревне; он под горкой, а немец на горке; он в болоте, а немец на опушке. Почему? География, что ли, такая необратимая? Фронт-то длинный, почему не так на так? В одном месте - мы на горке, а они в болоте, а в другом наоборот. В чем тут дело? Не задумывались? А надо бы! А немцы - сами, наверное, помните, - если столкнули их с горки, выгнали из деревни, в низине не встанут, в болоте не зароются. Отступят еще на километр-два, до господствующей: высоты или населенного пункта. А мы, раз они отступают вперед! по самое никуды! Вот так и получалось. Они в деревне, мы - перед ней; они на высоте - мы в болоте. А зачем он нам был - этот километр болота? Что он нам давал для будущего наступления? Да мы сейчас, в это наступление от Могилева и Витебска, уже где на четыреста, а где и на пятьсот километров шарахнули! В Польшу ворвались, к Восточной Пруссии подходим. И какая, спрашивается, разница - с чего мы все это начали, на километр западней стояли или на километр восточней? Бывает, конечно, обстановка: плацдарм на том берегу, когда - умри, а стой, потому что до зарезу надо для будущего. Думаете, и кому-нибудь позволю поставить под сомнение святость слов "ни шагу назад"? Я их с Одессы и Севастополя знаю. Но эти слова - бесповоротные! Эти слова не для того, чтобы швыряться ими по поводу каждого болота, хаты или отдельного дерева, от которого - ни шагу назад! Знакомился сегодня с пополнением, а в душе ярость, не на кого-нибудь - на самих себя! Чем дальше идем вперед, тем горше за прошлое, за то, что мы "ни шагу назад!" слишком часто говорили не по делу. Принимал пополнение, а это - как гвоздь! Разные, конечно, есть среди нас, начальников, - и больших, и малых: одни раньше за ум взялись, другие позже. Одни способны были доложить наверх и доказать или претерпеть за это; другие - не умели или страшились. Но ведь были и такие, что не желали. Лежит у него солдат в болоте - и лежит, и сам он к этому солдату ходит, и сам вместе с ним в болоте гниет, и со своей жизнью так же не считается, как с солдатской. А что тут хорошего? Какая доблесть? Думаете, не помню, как панику пресекал, бегущих останавливал? Как ни горько, а было, что вот этой рукой - на месте клал. Но когда мог солдата хоть немного от смерти сберечь, дать время поглубже закопаться, ход сообщения к нему подвести - мог, а не сделал, - не прощаю этого ни другим, ни себе, потому что и сам бывал повинен. И тем более не терплю, когда сейчас, на четвертом году войны, какой-нибудь хлюст, имея право, а то и мое прямое разрешение отойти на удобную, грамотную позицию, кобенится, что удержится и там, куда по собственной дурости залез! Может быть, и удержится на солдатских костях, а то и на своих, но все равно хочется сказать ему - сукин ты сын!

Так говорил в ту ночь Ефимов и напомнил об этом Лопатину позавчера, когда прощались.

Наверное, не раз за войну выкладывал по частям это, накопившееся, с кем-то спорил, кого-то ругал, на кого-то досадовал. И Лопатин не раз за войну слышал, как касались этой темы и другие люди: одни - пооткровенней, другие - поаккуратней. Но такую безоглядную генеральскую исповедь, такой сгусток выстраданного - кулаком в душу, в чужую и в собственную, - пришлось ему слышать за войну впервые. Поэтому и записывав ее сейчас как можно ближе к тому, как помнил, платя долг, - не Ефимову, а войне, всему пережитому на ней, всей той ее правде, которая была бы неполной без этого, так же как и без позавчерашних слов Ефимова про немцев и Восточную Пруссию.

Самолет накренился, начиная разворот, и Лопатин увидел через иллюминатор близко, почти под собой, коробки взорванных и сожженных домов на окраине Минска.